Мой генерал — Альберт Лиханов

Страница 12 из 29

Мой генерал (роман Альберта Лиханова)

Часть пятая
ДОРОГОЙ ЧЕЛОВЕК

СКЛАД

Прошло время, отодвинулись назад прожитые дни, и жизнь пошла дальше.
Отчего-то чаще бывает мне грустно теперь. Нравится посидеть молча, задумавшись.
Нравится быть одному, совсем одному, лежать в темноте с открытыми глазами, нравится идти в снегопад по пустынным улицам…
О прошлом я вспоминаю с горечью и сожалением, но спокойно. Прошлое миновало. Миновало — не значит исчезло, забылось, ушло. Забывать нельзя. Надо помнить всегда свои ошибки. Это нужно, чтобы правильней жить дальше.
После сбора опять в классе всё переменилось. Нет, «по петушкам» со мной здороваться не подходили, но глядели на меня приветливо, разговаривали добродушно. Впрочем, может, это не после сбора класс изменился, а я сам после той истории с белкой. По-другому на людей смотрю, да и на себя тоже. Проще и сложней сразу.
Газовый Баллон поглядывает на меня как-то странно, кажется, вопросительно, но молчит, ни о чём не спрашивает. На уроках я чувствую спиной Алькин взгляд. Когда оборачиваюсь, она смотрит задумчиво. Что она думает обо мне? Вообще-то интересно бы узнать, но я не подхожу и к Альке. Я один. Это нужно теперь мне, чтобы я был один. Я ходил каждый день в школу, сидел на уроках, отвечал, если вызывали учителя, но был один. Я сам как бы отодвинул класс в сторону.
Дед. Единственный человек, с кем я был рядом, это был дед.
Он так ничего и не сказал мне тогда. Не упрекнул ни единым словом. Просто промолчал.
И мы стали жить дальше. Дедушка по-прежнему работал кладовщиком. Иннокентий Евлампиевич всё ещё болел, лежал в больнице, и я каждый день после школы шёл на склад.
Среди пирамид из ящиков, рулонов, мотков стоит дедов стол, заваленный бумагами. С потолка свешивается голая лампочка на длинном шнуре. На полу апельсиновым цветом пышет спираль электропечки. В складе холодно, металлические трубы посеребрил иней, но возле стола, особенно под столом, тепло — электропечка жарит на совесть.
Дедушка опустил уши малахая, на руках у него старые шерстяные перчатки. Кончики пальцев у одной перчатки он отрезал, аккуратно подшил края, теперь сидит весь одетый, только пальцы на правой руке голые — это чтобы удобно ручку держать. Впрочем, автоматическая ручка лежит на краю стола, чернила в ней замерзают, шариковая тоже не пишет — паста окаменела от холода. Только карандаш не отказывает. Один он оказался морозоустойчивым.
Дедушка шуршит карандашом и глядит в синеющее окошко перед собой. Там, за окном — глыбистая, неровная земля. Земля — одно только слово, земли под снегом почти нет — диабаз.
Диабаз — скальная порода. Плотина нашей ГЭС будет лежать на диабазовых плечах берегов. Эту породу лопатой не возьмёшь. Отец всё мечтает:
— Вот бы добиться такого бетона, чтобы был как диабаз!
Отец и принёс эту новость. Я её услышал и забыл. А дед не забыл. Молчал, черкал бумагу карандашом, листал справочники, вычислял на логарифмической линейке.
Я спросил его, что он считает. Дед промолчал. Будто не слышал. Я не настаивал. Раз не отвечает, значит, не хочет.
Но спустя неделю дед зашептал перед сном.
— Понимаешь, — зашептал, — интереснейшая задача! Одним махом — всю площадку!
Я сперва не понял, о чём он говорит. Дед напомнил, что рассказывал отец. В Ленинграде делают для нашей станции турбины. Каждая турбина — двести с лишним тысяч киловатт, махина — будь здоров. Только рабочее колесо — шесть метров в диаметре. Такую турбину сделать — ого-го! — сколько труда надо. Потом перевезти — целый эшелон. Но и этого мало. Надо смонтировать. А чтобы смонтировать, нужна площадка. Целая площадь, а не площадка. Краны там разместить. Части турбины. А земля-то у нас — слово одно. Диабаз! Чтобы площадь выровнять, сколько нужно техники, сил, людей.
— Понимаешь, — шептал мне дед, — а я хочу разом!
— Как это разом? — не понял я.
— Одним взрывом! Только надо как следует рассчитать.
И вот он глядит в синеющее окно своего склада и, пока никого нет, считает, шуршит незамерзающим карандашом.
Ногам тепло, а изо рта у деда вырывается парок.
Он улыбается, мурлычет свою любимую песню, и я тихонько, совсем неслышно, про себя, пожалуй, подтягиваю ему:
Если смерти, то мгновенной,
Если раны — небольшой.
Дедушка думает о взрыве, а я о дедушке.
Но о нём думаю не только я. Однажды распахивается дверь и на пороге возникает Анна Робертовна. Давненько я её не видал! В руках француженка держит узелок.
— Мон женераль! — говорит она, сияя улыбкой, и развязывает узелок. — Гриша влюбился, понимаете! Такая милая девушка! И я просто счастлива, тьфу-тьфу, как бы не сглазить!
В узелке пуховый платок, в пуховом платке шерстяной берет, в берете маленький горшочек. Анна Робертовна открывает крышечку, и из горшочка вкусно пахнет гречневой кашей.
Я от угощения отказываюсь, а дедушка ест с аппетитом, щёки у него раскраснелись. Анна Робертовна облокачивается на стол, складывает дряблое личико в ладошки и бормочет, бормочет негромко: мечтает, как Гриша женится.
Я вспоминаю о французском и вздыхаю. Вот у Анны Робертовны внук сразу по-французски говорить станет, ясное дело. Только приедет домой из больницы, сразу закричит: «Бонжур, гранмаман!»
Или как там называется бабушка по-французски…

ШАБАШНИКИ

Дедушка поссорился с отцом.
Никогда не думал, что они поссориться могут. Причин нет.
Но нашлась причина.
Это при мне было, я всё своими глазами видел.
Так вот, зафырчал однажды грузовик под окнами склада. Вошли два человека. Пожилые, вежливые, на вид — одинаковые, словно братья. Пожали деду руку, которая в перчатке с голыми пальцами. Сняли шапки, хотя было холодно, и один вытаскивает из кармана что-то продолговатое, завёрнутое в газету.
Дедушка поглядел на свёрток, удивился:
— Это что?
— Понимаешь, дед, — сказал один мужчина, — нужен цемент — мешочков пять, пиловочник, если имеешь, гвоздей ящик-другой, рулона три рубероида. Строимся. Кумекаешь?
— Кумекаю, — ответил дед, усмехаясь. — Кто тут не строится? Давайте накладную, у нас этого добра хватает.
Тогда один из двух одинаковых мужчин развернул свёрток, поставил на стол бутылку с вином.
— Что это? — спросил дедушка, но на этот раз голос у него дрогнул.
— Накладная, — ответил, ухмыляясь, другой одинаковый человек.
— Ну-ну-ну-ну!.. — протянул дедушка и добавил, хлопнув себя по лбу: — Кумекаю!
— То-то же, — облегчённо вздохнул один мужчина.
— Штопор есть? — спросил другой.— Есть, — ответил задумчиво дед, встал с табурета, пошёл к двери.
Мужчины переглянулись, не понимая, а дед распахнул дверь и произнес негромко:
— Выметайтесь!
— Да ты что, дед? — воскликнул один.
— Мы же ещё и заплатим, — прибавил второй.
— Выметайтесь, или я вас передам куда следует, — повторил спокойно дед.
Мужчины напялили шапки, глаза у них забегали.
— Стройка не обеднеет, дед! — примирительно говорил один мужчина, а второй, чертыхаясь, прятал бутылку в карман. — Стройка же грандиозная! Великая стройка коммунизма, понимаешь? А нам надо пристрой сделать, сарайку, туда-сюда…
— Идите, — сказал дедушка таким тоном, что мужчины попятились к двери.
— Ну негде же взять, пойми, — продолжал человек. — Мы к тебе по-хорошему, а ты…
— А я по-плохому! — крикнул дед своим знаменитым голосом.
Лампочка над столом шевельнулась, мужчины исчезли за дверью. Фыркнул грузовик, всё стихло.
Дед сел на своё место, потёр лоб. Стал писать дальше. Я заметил: пальцы у него тряслись. Он бросил карандаш, поглядел на меня.
— Видал?
— Жулики? — спросил я.
— Похоже на то, — ответил он. — Хотят за счёт государства руки погреть.
Мы помолчали, дедушка успокоился, стал писать снова.
И вдруг зафырчал грузовик.
— Дед! Дед! — закричали с улицы.
Я испугался. Зачем вернулись эти люди, что им нужно? Дедушка вышел на улицу, я стоял рядом с ним.
— Эх дед! — крикнул мужчина из кабинки грузовика. — Зря упрямился! Вон там цемент лежит, целый штабель: бери, не хочу. А гвоздей у плотников взяли, за ту же бутылку. Два ящика — гляди, — он показал пальцем за спину, на кузов. Из кузова торчали какие-то доски, брёвна, железные прутья.
— Воруете? — крикнул дед.
Мужчина помотал головой.
— Берём. Рады бы заплатить, да казна у нас богатая, не нуждается!
Грузовик натужно взвыл.
— Будь здоров, старый хрен! — обидно крикнул мужчина.
Дедушка стоял на пороге склада, сжав кулаки.
— Что же, — сказал он сам себе, — зря я тут сижу, выходит? Зря караулю?
А вечером они поссорились.
Папа сказал, узнав эту историю:
— Шабашники! Ничего особенного!
— Что-то ты слишком спокойно говоришь, — проговорил дед.
— Такова жизнь, — ответил отец. — Ничего не поделаешь, — и засмеялся. — Это как «В мире животных» по телевидению. Вокруг большой рыбы плавает множество мелких рыбёшек. Питаются остатками пищи. Живут за счёт большой.
— Ты соображаешь, — возмутился дедушка, — что говоришь?!
— Допустим! — сказал отец, начиная сердиться. — Допустим, ты прав! Но пойми! Мы строим электростанцию. Небывалую! Таких больше нет! Ты сам говорил — у нас армия! Идёт наступление. Видел, сколько людей! Техники! Какой масштаб! Разве найдётся столько глаз — уследить за ящиком гвоздей, рулоном рубероида, десятком брёвен!
— Вон как! — воскликнул дед. — Да я смотрю, разговор-то у нас серьёзный! Тогда ответь, слышь-ка, как решить такую задачу. В кармане у тебя сто рублей. Бумажными деньгами. И ещё один — железный. А карман прохудился. И железный рубль выпал. Ты его поднимешь? Наклонишься?
— Если тороплюсь, — ответил отец, — если у меня времени нет — не наклонюсь.
— Так! — сказал дед. — А ты, Антон, как ответишь? Рубль для тебя много или мало?
— Много! — сказал я без сомнений. — Рубль — это одиннадцать пачек мороженого по девять копеек, да ещё копейка останется.
— А ты, Ольга?
— Богато они живут, эти строители, вот что я скажу, — ответила мама. — Они же знают: сто рублей истратят, так им ещё дадут!
— Вот-вот! — сказал дед серьёзно. — Слышишь, товарищ зам!
— Ладно, — рассердился папа, — по-моему, не обо мне речь. И вообще. Это не мой участок!
Что тут с дедом сделалось!
— Зато мой! — гаркнул он. И на отца яростно посмотрел. Папа даже покраснел от такого взгляда.
Дед вышел из комнаты, хлопнув дверью.
— Что же ты так опростоволосился? — спросила мама отца.
— Ольга! — воскликнул он, покраснев ещё больше. — Давай прекратим! Здесь дети!
— Дети! — проворчала мама. — О них и идёт речь!
Папа вскочил с места. Заметался по комнате. Мне его жалко стало, и я сказал:
— Да ты не волнуйся! Действительно! Это же не твой участок!
Папа стал заикаться.
— Ты-ы! Ты-ы! Ты почему дразнишься! А?
Так что и я с папой поссорился, выходит.