Волшебная шубейка — Мора Ф.

Страница 15 из 18

Волшебная шубейка (повесть)

Больше наставник и не заикался о своём дальновиде. Зато у нас только и было споров, что о нём. Всякий ли может в него смотреть и что в него можно увидеть на небе? А самое главное: кому из нас он достанется?
Желающих получить в подарок дальновид было немало, но в конце концов всерьёз рассчитывать на него могли только двое: Посошок и я. Но зато и определить, кто из нас двоих лучший ученик, было бы делом нелёгким. Тщетно надеялся я, что Посошок хоть по какому-нибудь предмету да отстанет — он так ни в чём мне и не уступил. Оставалась у меня единственная надежда на последнюю контрольную по арифметике. Писали мы её утром, в самый канун рождества. Как я надеялся, что Пети Палишок сделает хоть одну ошибку! И надежда моя ещё больше укрепилась, когда я утром взглянул на него. По всему было видно, что Посошок заболел: бледный, глаза ввалились, руки синие, словно он озяб. Хотя и это вполне возможно: в его тоненьком зипунишке было столько дыр-окошек, что теплу там мудрено было задержаться.
И всё же Посошок не сделал ни одной ошибки в своей работе по арифметике, даже самой пустяковой.
В учительской, когда я туда вошёл, не было никого, кроме дальновида. Он приветливо посмотрел на меня своим стеклянным глазом, и мне даже показалось, что он прошептал, чуть наклонившись ко мне:
— Эй, мальчик в шубейке, хотел бы я стать твоим, если ты действительно ловкий малый!
«Ладно, сейчас я тебе докажу, какой я ловкий, — подумал я и окунул перо в чернила. — Нет уж, дружок Посошок, дальновида тебе не видать».
И я аккуратно переправил в работе Пети Палишока несколько единичек на четвёрки. Только в самом конце испуганно выронил перо: будто кто-то дёрнул меня за рукав шубейки.
И в это же время в коридоре послышались торопливые шаги. Я поспешно закрыл тетрадь. В кабинет вошёл господин учитель.
— А ты чем тут занимаешься так поздно? — посмотрел он на меня вопросительно. У наставника были добрые глаза, но мне показалось, что они пронзают меня насквозь как пики; мне сделалось жарко и тесно в шубейке, всё в глазах у меня закружилось.
— Дальновид смотрит на меня, — едва смог выдавить я.
— Как? — рассмеялся наставник. — Не ты на него смотришь, а он на тебя?
В полнейшем замешательстве я повернулся к адской машине и тут же почувствовал, что проваливаюсь в землю, потому что дальновид действительно смотрел на меня. Смотрел с таким холодом и презрением, что я едва нашёл, где дверь.
После обеда я не пошёл больше в школу. Голова гудела, кружилась. Тётушка Мальвинка уложила меня в постель. И я очень был этому рад: так хоть я освобожусь от шубейки. Моя добрая фея, как назло, повесила её прямо передо мной, на стул. Но я, оставшись один, выпрыгнул из постели и отнёс шубейку в светёлку, где для неё нашлось местечко рядом с крошечными юбочками и кофточками. И даже дверь светёлки закрыл на ключ. «От шубейки всего можно ожидать, — думал я, — ведь смогла же она, вися на спинке стула, дотянуться до меня рукавом и оттаскать за волосы».
Под вечер меня разбудил смех феи-волшебницы. Открываю глаза — у швейного стола, напротив тёти Мальвинки сидит господин учитель и говорит:
— Вы только взгляните на эту тетрадь!
У меня перестало стучать сердце. Я крепко-накрепко зажмурил глаза, чтобы они не догадались, что я не сплю. Ой, что же теперь будет, если всё выяснилось?!
— Он всегда был самым лучшим моим учеником. Знал я, что и на этот раз не обманусь в нём…
О ком это он?
— …Хотя я уже утром приметил, что мальчик болен.
Ага, значит о Посошке! Ведь это он утром показался и мне таким бледным. Что же теперь будет? А кто-то меня словно в бок толкает: «Встань, Гергёшка, попроси прощения, пообещай, что больше никогда не будешь поступать так отвратительно!»
— … Я у него спрашиваю: «Что ты тут у меня в кабинете делаешь?», а он говорит: «Дальновид на меня смотрит», — продолжал рассказывать учитель.
У меня отлегло от сердца. Значит, всё же это я — лучший ученик. И в этот же миг меня перестало в бок толкать. Потянулся я, сделал вид, будто только просыпаться начал.
— Гергёшка! — нежным голосом сказала тётушка Мальвинка и погладила меня, наклонив ко мне дорогое, исчерченное сотнями морщинок лицо. — Как ты себя чувствуешь, мой маленький Гергё?
— Уже лучше, — вполне честно отвечал я.
— А посмотри-ка, кто к нам пришёл! — горделиво воскликнула она. — Видишь, какой знатный гость почтил наш дом?
Наставник улыбнулся и подошёл ко мне.
— Ну как, Гергё, ты уже поправился?
— Да.
— Хочешь выйти во двор и посмотреть на небо в свой дальновид?
— Хочу, — тихо проговорил я. Так тихо, что тётушка Мальвинка жалостливо предложила:
— Может, тебе лучше дома в него посмотреть? Как бы не простыл ты… Да и… в комнате вид у этой машины такой элегантный.
— Сидя в комнате, звёзд не увидишь, — рассмеялся учитель. — А в такой богатой шубе, как у нашего Гергё, никакой мороз не страшен. Где она, твоя шубейка, Гергё?
Если бы не учитель, сам я о ней и за сто дальновидов не вспомнил бы. И меня бросило сначала в жар, а затем в холод. А когда тётя Мальвинка, к своему превеликому удивлению, нашла шубу в светёлке, она никак не могла припомнить, что она убирала её туда.
Пока я возился с шубейкой — она никак не хотела, строптивая, налезать на меня, — в сенцах послышалось шарканье ещё чьих-то ног.
— Я уже и твоей матушке дал знать, — улыбнувшись, сказал наставник, — чтобы и она пришла сюда, успеху твоему порадоваться.
Всё правильно: наставник дал знать моей матушке, та — дядюшке Дюри. К дяде Месси по дороге прицепился старый Барон. Одним словом, в небольшом домике тёти Мальвинки ещё никогда не случалось такого столпотворения. Сапожник Цёткень, завидев многолюдье, тоже заглянул по-соседски, как был, в одной рубашке, в рабочем фартуке.
Когда всё это великое множество народу оказалось в сборе, господин учитель выстроил нас в шеренгу возле дальновида, уставившегося своим круглым глазом в звёздное небо. Учитель объяснил, как с прибором обращаться, а затем, ещё раз заглянув в дальновид, снял с головы шляпу.
— Луну так хорошо видно, что можно с нею за руку здороваться. Ну, кто хочет заглянуть в него первым?
— Цёткень самый старый. Он раньше нас всех в рай угодит, пусть он и смотрит, — выразил своё мнение цыган.
А сапожник топтался возле устройства, позволяющего заглянуть на небеса, и дрожал как осиновый листок.
— Вы замёрзли, мастер? — сказал ему господин учитель.
Но я-то знал, что сапожный доктор дрожит оттого, что думает: сейчас он увидит на самой яркой звезде своего сыночка Габри.
Цёткень так долго смотрел в телескоп, что волнение его понемногу улеглось, и он, слегка разочарованный, сказал:
— Сколько там золотых гвоздочков для подковок!
Вторым знакомился с небесным сводом Дюри Месси. Его мнение было таким:
— М-да-а, Подайка. придётся нам с тобой порядком пошагать, чтобы всё это алмазное поле обойти, когда мы с тобой там, наверху, сторожить начнём!
Цыган Барон недолго вглядывался в небесные дали. Поспешно отпрянув от телескопа, он заявил, перестав даже шепелявить на цыганский манер:
— Давай мне поросёнка, а то я в эту чёртову трубу смотреть не согласен! Глаза выгорят, если на звезду медвежью долго глядеть. Так и печёт, хоть сало на ней жарь!
Зато тётушка Мальвинка никак не могла налюбоваться небесными звёздочками. Весь вечер она только и повторяла:
— Вот не знала, что всё небушко расшито такими перламутровыми пуговками. Очень даже элегантно.
А матушка только сказала:
— Если бы моя Бурёнка столько молока давала мне, сколько на этом Млечном Пути понапрасну расплескали, я бы своего сыночка давно в шелка да бархаты нарядила вместо его дрянного полушубка.
А «дрянной полушубок» вдруг сделался мне таким тесным, что, пока до меня черёд дошёл в дальновид смотреть, я уже ни жив ни мёртв был. И нужно ли тут удивляться, что я ничего в него так и не разглядел!
— Красиво, Гергё?
— Красиво, — промолвил я, крутя винт наводки на резкость. Увы, ничего, кроме беззвёздной мглы, я не видел.
— Наведи дальновид на Луну, — велел мне господин учитель.
Я робко дотронулся до трубы рукой. Она была холоднее льда и всё же жгла как огонь.
— Ну, как теперь? Видишь на поверхности луны моря, каналы, горы?
Но перед моим взором по-прежнему простиралось только чёрное море беспросветной, беззвёздной тьмы. Сердце моё задрожало: значит, недостоин я видеть ни луны, ни звёзд. И лишь через силу я выдавил из себя:
— Ви-и-и-жу.
Господин наставник мягко отодвинул меня от телескопа.
— Ладно, оставь немного и на завтра. Теперь он ведь твой! Можешь забавляться когда вздумается. А сейчас марш в тёплую постель! Видишь, зубом на зуб не попадаешь. Мы тут пока сами полюбуемся небом через твой дальновид.
Я послушно отправился в дом, в душе довольный, что дальновид остаётся на улице и мне не придётся ночевать с ним под одной крышей. Но во сне он всё же явился ко мне. Угрожающе вытянул свою длинную трубу, а ноги изогнул цифрой «четыре» и ну отплясывать на мне чардаш!

МЕНЯ УТАЩИЛ ЛИХОДЕЙ

Первое, что я увидел, проснувшись на другой день утром, был дальновид. Тётя Мальвинка поставила его у моего изголовья, чтобы утром он сразу же попал мне на глаза. Бедняжка думала, что для меня теперь нет ничего милее на свете.
Зимнее солнце уже смотрело в окно, и его лучи заглядывали прямо в телескоп, отчего его выпуклый глаз светился и горел как живой.
— Ну, как, обманщик Гергё, жалкий лгунишка, что будешь ты теперь делать? — сверлил он меня своим взглядом.
— Что? Ничего особенного, просто отнесу тебя Посошку, — смело ответил я на его укоряющий взор.
Стеклянный глаз дальновида посмотрел на меня приветливее, словно одобряя моё решение.
— Давай, парень, вот это доброе будет дело.
И он заиграл всеми цветами радуги, и всё вокруг стало таким радостным и весёлым.
Шубейку мне и надевать не пришлось, она буквально сама взлетела мне на плечи, мягкая, как ласковое объятие.
— Знала я, Гергёшка, что ты хороший мальчик. — шептала она.
Но одно дело — иметь доброе намерение, другое — его осуществить. У тёти Мальвинки я не мог спросить совета, потому что, пока я проснулся, она уже, наверное, обежала полгорода, разнося по господским домам сшитые ею юбки да платья. Теперь её раньше вечера и не жди домой. Да она и не знала, как добраться до старого рудника, где жил со своим дедом Посошок.
Я выглянул в окно. На улице густыми, крупными хлопьями падал снег. Как же я побреду в такую страшную непогоду через сугробы, по непрохожим дорогам? А идти надо, чтобы поскорее вручить телескоп Посошку.
«Постой, ведь дедушка Петер может мне сказать, как к ним идти!» — вдруг мелькнуло у меня в голове.
И я помчался на шахту, не обращая внимания на сердитый мороз. Дедушку Петера я нашёл быстро, но встретил он меня неприветливо.
Он был озабочен, что уже которую неделю подряд машины работают впустую: в шахту откуда-то беспрерывно поступает рудничный газ. Сиди и трясись от страха: одна неосторожная искорка, и «дрозд» разнесёт в пух и прах весь рудник.
— Полетим мы тогда все по воздуху, как рождественские ангелочки! Только шуму будет чуть побольше, — насупив брови, мрачно пошутил старый горняк. — Так что давай, малец, отсюда! Детям тут нечего делать!
Всё же я успел сказать дедушке Петеру, зачем я, собственно, пожаловал: что я и сам бы полетел как ветер на старый рудник, да вот дороги туда не знаю.
— Эй, малый, на большое дерево ты топором замахиваешься, — пристально посмотрел на меня бывалый забойщик. — Что ты забыл на старом руднике?
— Хочу проведать Пети Палишока, — смущённо отвечал я. — Подарок ему вручить.
Дедушка Петер сразу подобрел:
— A-а, маленькому хромому Пети! Это другое дело. Бог тебе в помощь. Видишь, вон идёт узенькая тропинка?
— Не вижу я ничего, кроме снега.
— Ладно, тогда те большие тополя видишь?
Тополя я видел. Будто растопыренные пальцы, торчали они из снежных сугробов.
— Вдоль тополей иди прямо к лесу. Там, на опушке, повернёшь направо и дойдёшь до старого цементного завода. Оттуда уже видно чёрное каменное распятие и заброшенный рудник. Там остановись и погромче покличь. Либо медведь, либо медвежонок — кто-нибудь да выйдет из берлоги на твой зов.
— А как же… грифы?
— Какие ещё грифы? — непонимающе уставился на меня дедушка Петер.
— Грифы, ну орлы такие, что старого Кюшмёди стерегут? У них, говорят, глаза как плошки и видят они всякого, кто к их гнезду подбирается, за семь дней пути вперёд.
Старый углекоп так смеялся, что у него слёзы проступили на глазах.
— Ох и дурачище же ты, братец! Неужели ты думаешь, что какие-то там грифы уцелели бы в хозяйстве Кюшмёди? Да он бы уже давно их слопал с пухом и перьями, даже будь они величиной с колокольню. К нему и воробьи-то боятся залетать. Знают: он их на лету ощиплет и зажарит.
При виде развеселившегося дедушки Петера и я приободрился. Если нет там хищных грифов, чего ж мне тогда бояться?
Но когда я уже простился со старым шахтёром, он сказал мне вслед:
— Погоди! Хорошо, если бы ты горбушку хлеба с собой захватил.
— Захвачу, дедушка, — пообещал я, а старик, перейдя на шёпот, добавил:
— Знаешь, в таких заброшенных шахтах обычно и селится Хозяин недр. А с ним лучше дружбу водить. Слышал о таком?
— Нет, не доводилось, дедушка, — снова заробев, признался я.
— Ну, у него ещё и другое прозвание есть: «Семь аршин борода». Он такой маленький, что и сквозь обух кирки пролезет, но в правой руке у него такая дубинка, что ни один силач на свете её не подымет. А в другой руке у него лампа шахтёрская, только никакого масла ей не потребуется. Она у него по первому слову сама загорается и сама гаснет. Одежда на Хозяине зелёного цвета, а на голове у него красная шапочка с кистью, ноги же в лапотках из чёртовой кожи. Ходит он по шахте, смотрит за всем — на то он и хозяин, — но никого не обижает. Гневается только, когда кто-то свистеть в забое начнёт. А в гневе он может и всю шахту порушить. А вот если его в добром настроении повстречать да ещё хлебушком попотчевать, он тебе любое твоё желание исполнит…