Волшебная шубейка — Мора Ф.

Страница 14 из 18

Волшебная шубейка (повесть)

ДЕДУШКА ПЕТЕР

Не прошло и недели, как господин учитель понял: нашему новичку не за печкой место. Ум — как бритва. Душа — добрая, отзывчивая, в обращении приятен. И учитель предложил Пети Палишоку самому выбрать, с кем бы он хотел за одной партой сидеть.
— С Гергё, который в вышитой шубейке, — отвечал Посошок, выбрав меня.
И я до сих пор этим горжусь. А когда он стал моим соседом, мы с ним так подружились, что нам и на ночь не хотелось разлучаться.
Обычно я провожал его до поповского сада. Дальше не смел, потому что вечером там Посошка обычно уже поджидал его дед, старый колдун Кюшмёди. Едва завидев его, я сразу же задавал стрекача. Но однажды моего приятеля вышел встречать не его дед, а какой-то другой старичок, в котором я ещё издали признал шахтёра. У него был кожаный фартук, фонарь на широком кожаном поясе с медной пряжкой и кирка на плече.
— Это дедушка Петер, — сказал мне Посошок. — Они раньше вместе на шахте работали с моим родним дедушкой. Когда тот ещё тоже шахтёром был.
О том, что колдун Кюшмёди был когда-то шахтёром, я впервые слышал. Я был убеждён, что его всегдашним занятием было только волшебство. Мне захотелось поподробнее расспросить об этом Посошка, но я постеснялся: я уже давно заметил, что Пети неохотно рассказывает о своём деде. Вот и сейчас он вдруг перевёл разговор на дедушку Петера, стал говорить, какой тот хороший и добрый.
— Ну, если он добрый. — сказал я, — тогда, может, он и меня возьмёт с собой в шахту?
— Возьмёт, — подтвердил Пети. — Если хорошенько его попросить.
Но дедушку Петера и не понадобилось особенно упрашивать. Он сразу согласился в первый же свободный от учёбы день взять меня в забой и велел ждать его на рудничном дворе пополудни.
В то время в школе не учились по четвергам. Когда зазвонили полдень, я уже стоял у ворот рудника. Тётя Мальвинка щедро набила мои карманы горячими пирожками, и я собирался поделиться ими с Посошком. Однако дедушка Петер пришёл один и удивлённо посмотрел на меня, когда я спросил его про Пети.
— Так ты же шахту хотел посмотреть?
— А как же, шахту!
— Тогда чего ж ты своим дружком интересуешься? Кюшмёди не здесь живёт, а на старом руднике. Это совсем по другой дороге. Не по той, что тебе, братец.
Я вспомнил, что когда-то слышал разговор: мол, жилище Кюшмёди охраняют орлы-стервятники, и подумал, что лучше уж мне остаться здесь, с этим дедушкой, с Петером. Я уже хотел идти к шахте, но старый рудокоп остановил меня:
— Да погоди ты, не спеши! Жалко будет, если такую красивую шубейку ты углем да грязью перемажешь. Вот взгляни: нашёл я для тебя наряд подходящий. Как раз будет тебе по росту.
С этими словами он достал из-за двери маленькую горняцкую спецовку. Даже кожаный островерхий шлем нахлобучил он мне на глаза. Очень я себе понравился в новом обличии, поглядевшись вместо зеркала в речку Силер, что катит свои воды через рудничный двор. Вполне мог бы я в этом наряде сойти за восьмого гнома Белоснежки. А дедушка Петер, глядя, как я облачаюсь в шахтёрскую одежду, даже прослезился.
— Ну прямо вылитый сыночек мой! — печально пробормотал он.
— А у вас разве есть маленький сын, дедушка Петер?
— Был, братец, был. Давно только. Шахта забрала его у меня.
Когда мы начали спускаться вниз по главному стволу, у меня вдруг мурашки пробежали по спине, и я весь задрожал. Будто в бездонный колодец понесла нас с собой клеть — эта огромная бадья. Но дедушка Петер утешил меня, сказав, что после холодного пота прошибёт меня скоро уже другой пот — горячий.
И точно: едва мы спустились, как мне очень захотелось сбросить с головы кожаный шлем. Дышать стало довольно трудно, а темно было вокруг, будто в закрытом погребе чёрной ночью. Но тут дедушка Петер помахал зажжённым фонарём:
— А ты осмотрись, братец, вокруг получше.
Осмотрелся я, и совсем душа ушла у меня в пятки.
А язык онемел. Стоим мы словно посреди храма из чёрного мрамора. Со всех сторон сходятся сюда коридоры, а в конце каждого тусклые огоньки мерцают — шахтёрские лампочки.
— Ну, пошли, — сказал дедушка Петер и, взяв меня за руку, повёл по самому широкому из коридоров.
Идём, а я всё время назад оглядываюсь. Кажется мне, будто кто-то за нами следом крадётся. На самом же деле это наши шаги отдавались под сводами. Но вскоре и наших собственных шагов не стало слышно: мы шли, по щиколотку увязая в угольной пыли.
— Смотрите, разве тут поезда ходят? — шёпотом спросил я, разглядев, что из одного бокового коридора в главный какие-то рельсы тянутся.
— Ходят. Конные! — громко крикнул в ответ старый шахтёр и в это же мгновение притиснул меня к стенке. — Поберегись, как бы он нас ненароком не задел.
Мимо процокала копытами маленькая косматая лошадка, тащившая за собой громыхающую вагонетку с углем. Нас лошадка и не заметила, хотя дедушка Петер посветил ей лампой прямо в глаза.
— Которые лошади здесь работают, все до одной слепнут, — объяснил мне старый шахтёр. — Вот эта, например, уже десять лет солнечного света не видела.
В штрек, в боковой коридорчик, куда повернула подземная железная дорога, мы только заглянули. Вдоль одной его стены длинная вереница шахтёров кирками долбили уголь.
Все они были голые по пояс, а пот, ручьями струившийся по их телам, в красноватом свете рудничных ламп на стене, казался кровью.
— Пойдём отсюда! Я тебе краше виды покажу, — тянул меня дедушка Петер. — Пойдём, я тебя в наш подземный сад сведу. Вот где красотища-то!
В «саду» в самом деле было очень красиво. «Сад» этот — огромный зал, а все стены его усеяны цветами. И каких цветов тут только не было, в этом подземном цветнике!
Белые, жёлтые и фиолетовые их лепестки под лучами рудничной лампы вспыхивали всеми цветами радуги.
— А можно мне один сорвать, дедушка Петер? — восторженно вскричал я, дотрагиваясь рукой до стены.
— Можно, сынок, — засмеялся старик. — Только шахтёрских цветков руками не сорвёшь. Их киркой — по-нашему, кайлом — откалывать надо!
— Ну да, они же каменные! — догадался я, отнимая руку от холодных кристаллов.
Из подземного сада мы снова попали в тёмную ночную мглу.
Под ногами повсюду валялись обломки громадных камней, словно какой-то развеселившийся великан расшвырял их из озорства.
— Вон туда взгляни! — посветил на них лампой дедушка Петер.
Прямо перед нами лежала каменная плита с высеченным на ней крестом. Подле неё лежал маленький, словно игрушечный, шахтёрский обушок.
— Вот здесь и погребла шахта моего сыночка, — печальным голосом сказал дедушка Петер. — Огромной силищи был взрыв… — Вдруг старый шахтёр схватил меня за воротник: — Слышишь, рудничный «дрозд» засвистел?
Издалека действительно доносился какой-то странный звук — свист, смешанный с жужжанием шмеля. Я весь оживился и принялся вертеть головой во все стороны, надеясь увидеть в пустынном мраке удивительную рудничную птицу. А если бы мне ещё удалось и поймать её! Я бы её дома в канарейкину клетку поместил!
Густая сетка нашей лампы зарделась красным светом, словно раскалённая проволока, а свист становился всё пронзительнее и всё страшнее.
— Бежим, сынок! — подхватил меня в охапку дедушка Петер. — Рудничный «дрозд» на свободу вырвался! Он может нам сейчас на самом деле дать дрозда. Видишь, крылышком своим он уже успел ударить по нашей лампе.
Сзади нас, в конце коридора, глухо гудела стена. Словно кто с обратной стороны бил в неё огромной киркой.
Дедушка Нетер остановился на миг и, покачав головой, сказал:
— На старого Кюшмёди снова дурь нашла. Опять бедняга ищет клад в старом забое. Наверное, это он и выпустил на волю рудничный газ. Мы, шахтёры, этот газ за его свист «дроздом» прозвали.
Пока мы по штольне добежали до главного ствола, там уже суетились другие шахтёры. Если рудничный «дрозд» запел, берегись, рудокоп! Того и гляди, взорвётся отравленный газом воздух, разнесёт в пух и прах всю шахту.
Однако мы счастливо выбрались на поверхность. Над воротами рудничного двора, на высокой дикой груше, мяукал филин-пугач. Но мне его крик показался чудесным птичьим пением, а дикая груша — самым красивым деревом, какое я когда-либо видел.

ДАЛЬНОВИД

Когда я на другой день пришёл в школу, там уже все знали о переполохе, поднятом в шахте рудничным «дроздом». В каждом классе, кроме нашего, училось по поскольку мальчишек с рудника. И лишь маленький Посошок отмалчивался, как мы к нему ни приставали: «А ну, господин горный инженер, покажи свою науку!» Пети сказал только, что они живут на старом руднике и там у них никаких дроздов не слыхать.
Верно, Кюшмёди жил на старом руднике. Но ведь дедушка Петер стоял на своём, что именно там и свил своё гнездо коварный «дрозд». А в новую шахту рудничный газ проник через отверстие, которое старик Кюшмёди киркой продолбил в стене, разделявшей новый и старый рудники. Дедушка Петер сказал это же самое и нашему учителю, который после обеда попросил меня свести его на шахту.
— Но зачем Кюшмёди стал бы пробивать отверстие в этой стене? — спросил его учитель.
— Да вроде незачем, ваша милость, — пробормотал старый горняк. — Роется бедняга в земле — и только. Верно, сокровища ищет. С тех пор как у него разум помутился, он всё какие-то клады разыскивает.
— А отчего у него помутился разум?
Дедушка Петер недовольно пожал плечами.
— Кто ж это может сказать? Человек в вечном мраке жил. Сколько лет под землёй добывал свой хлеб насущный. Ни синего неба не видел, ни птичьих голосов не слышал, ни солнце ему не светило, ни роса лица не умывала. Шахтёр, он ведь как: слышит и видит только то, что у него там, внизу, под землёй. Но зато видит он и слышит много и такого, о чём люди здесь, наверху, и понятия не имеют…
Помолчав, дедушка Петер продолжал:
— Кюшмёди уже горным мастером был, когда я к нему в ученики попал. Старый забой в то время как раз последние свои деньки доживал. Скуповато стал давать уголёк. Вот управляющий рудником и решил прикрыть его. Только Кюшмёди всё ходил, доказывал: мол, должны где-то в штреках быть сокровища. Только их найти надо. Чтобы ему потрафить, мы ещё какое-то время помучились со старой шахтой. Да толку всё равно никакого не добились. Перевели нас на новый рудник. Кюшмёди же наотрез отказался переходить. «Не могу, говорит, расстаться с этими скалами, которые всю жизнь потом своим поливал. Разрешите, говорит, остаться мне жить на прежнем месте». Разрешили ему. И остался он там один-одинёшенек. Даже жена его не пожелала заживо себя хоронить, уехала с дочкой вообще из этих краёв. А Кюшмёди всё рыл, копал, пока в конце концов совсем не одичал. От полного одиночества. Мало-помалу люди и забыли, кем и чем он прежде был. И сделался он всеобщим посмешищем. Детишек его именем стращать стали…
Тут на шахтный двор вползли, тяжело скрипя, повозки. С них принялись сгружать странного вида машины. Дедушка Петер распрощался с нами.
— Насосы, — пояснил он. — Будем откачивать газ из шахты. С неделю провозимся, прежде чем снова можно будет в забои спускаться.
Молча возвращались мы домой. Всю дорогу меня подмывало рассказать учителю всё, что я сам знаю о Кюшмёди. Но тогда мне пришлось бы говорить и о шубейке, а этого я не хотел. Теперь я, правда, не столько боялся феи, что в наказание она сделает мои уши длинными, сколько наставника: посмеётся он ещё надо мной!
А через несколько дней учитель заставил меня вообще выбросить из головы и забыть всю эту историю с шахтой и Кюшмёди. Заставил очень простым способом, объявив перед классом:
— Ребята, каждый год на рождество я имею обыкновение дарить лучшему ученику четвёртого класса что-нибудь на память. В этом году один из вас, тот кто до рождества докажет нам, что он самый хороший учащийся, получит от меня дальновид.
Ну, в этот день мы уже больше ничего не слышали, что там рассказывал нам учитель. Все сидели и на пальцах подсчитывали, сколько недель осталось до рождества, и гадали, что за штука дальновид.
После урока мы это узнали. Учитель разрешил нам заглянуть в его кабинет, где находится этот самый дальновид. У него, как у фотоаппарата, было три ножки и длинная медная труба. А на обоих концах трубы по глазу из блестящего выпуклого стекла.
Лаци Таран, как человек, повидавший свет — его каждый год на рождественские каникулы отец отвозил в Будапешт погостить у бабушки, — сразу же закричал:
— Так это же телескоп! Я такой в Пеште видел, в магазине «Оптика». Астрономы через него на звёзды глядят.
Этого только и надо было господину наставнику! Ничто не выводило его так из терпения, как иностранные слова. Ведь он, бедняга, до того уже дошёл, что артезианский колодец называл не иначе как «водометной глубинной скважиной». Слово «трембита», казавшееся ему недостаточно венгерским, он заменил «медной гуделкой» и даже слесаря именовал «замочный умелец».
А тут он и вовсе взбеленился. Побагровел, как индюк, и выгнал нас прочь из своей «рабочей комнаты».
— Никаких «телескопов», никаких «витрин», никаких «оптических магазинов»! Для вас есть только дальновид, «оконная показница» и «лавка устройств для смотрения».