Волшебная шубейка — Мора Ф.

Страница 12 из 18

Волшебная шубейка (повесть)

Так продолжалось до полудня, когда к нам вдруг заявился дядя Мисси и принёс подарок для тётушки Мальвинки: небольшую головку сыра. Пока сторож доставал сыр из своей дорожной сумы, волшебница старалась обратить, внимание старика на серебряный напёрсток на её пальце.
— Да взгляни же ты на меня поскорее! — словно говорил, сверкая, напёрсток.
Но глаз дядюшки Месси не привык замечать такие пустяки. К тому же мой старый друг вообще не был на сей раз разговорчив. Вручил подарок — и до свидания! Дойдя до порога, он свистнул своей собачке да тут же и покачал головой:
— Прошу прощения! По привычке вырвалось. Дружка своего я прежде к себе подзывал. Да теперь уж нечего ему свистеть понапрасну.
И действительно, верный пёсик на этот раз не прибежал на призывный свист.
— Что случилось? — удивлённо вскрикнул я. — Где же ваша собачка Подайка?
— Не подаст она мне больше уж ничего, — махнул рукой дядя Месси. — Наверное, уже её саму давно подали на стол лиходею-живодёру.
— На стол кому?
— Живодёру! Ну, тому лиходею, который бродячих собак ловит! Кому же ещё!
«Наконец-то, — мелькнуло у меня в голове, — я узнаю, что это за чудище Лиходей!»
Принялся я расспрашивать, а старый сторож сердито мне в ответ:
— Пришли мы с другом Подайкой в город, нам навстречу какой-то лоботряс. Рот до ушей, хоть завязки пришей, рожа рябая, словно на ней чёрт горох молотил. «Эй, говорит, чья это псина?» — «Это не псина, — отвечал я ему, — а чистопородная пули, венгерская пастушья собака». — «А мне, говорит, без разницы: что пёс, что собака». — «Нет, — возражаю я ему, — пастушья собака подороже будет иного бездельника». — «Ах, — говорит лоботряс, — раз твоя пастушья псина такая дорогая, наверное, она уже и налог за тебя заплатила?» — «Зачем же ей, спрашиваю, платить, если она не обязана?» — «Нет, говорит, обязана. В городе таков закон». И без разговоров хвать мою Подайку за шиворот да в свою зелёную повозку. А мне он уже с козел крикнул, что, ежели я пожелаю, могу выкупить свою Подайку не позднее завтрашнего дня.
Тут дядя Дюри не удержался: покатились у него слёзы по суровому лицу.
У тётушки Мальвины глаза за стеклянными оконцами очков тоже заморгали чаще обычного. А дядя Месси опустился на порог и, смахнув со щеки непрошеных гостей рукавом, промолвил:
— Друг-дружище, с кем же я теперь буду разговоры говорить в своём-то стариковском одиночестве?
Он тяжело поднялся, верно устыдившись минутной слабости, судя по тому, как он дерзко сдвинул на затылок свою шляпу и, подняв вверх свою палку, кому-то погрозил:
— Эй, город! Хоть ты важен и горд, но придётся тебе теперь долго ждать, пока я ещё раз постучусь в твои ворота!
Мы долго смотрели ему вслед, а затем добрая фея спросила меня:
— Гергёшка, как ты думаешь, сколько может стоить… как её… Подайка, так, кажется, зовут это волосатое чудовище?
Тётя Мальвинка, нежно любя своего кота, столь же страстно ненавидела всех собак на свете. Говорила, что вид у них совсем не господский. Особенно у венгерских овчарок пули.
Зато я очень любил Подайку. А сколько мы с ней, бывало, вместе охотились на сусликов! Да и когда мне привалило счастье учиться в школе, я всё равно остался верен своему старому другу Подайке. Поэтому я вполне убеждённый отвечал тётушке, что Подайка стоит и сотни форинтов. Знай я, что на свете существует и тысяча форинтов, я бы, конечно, назвал тысячу.
А тётушка Мальвина после моего ответа от изумления дара речи лишилась.
— Сто-о-о форинтов?! — испуганно всплеснула она руками. — Нет, Гергёшка, надо всё же, чтобы ты об этом у какого-нибудь знающего человека спросил.
Знающим человеком был сапожник Цёткень, и ответил он мне так:
— Да я бы не дал и ломаного гроша за всё собачье отродье на свете, потому как собак мой Габри боялся. Но полагаю, что за три форинта серебром, наверное, можно выкупить эту Подайку.
Я доложил тётушке Мальвине авторитетное мнение сапожника Цёткиня, а она, не сказав ни слова, положила на колени шитьё и долго-долго разглядывала свой серебряный напёрсток.
— Знаешь, Гёшка-Гергёшка! — воскликнула вдруг она. — А ведь этот плут Вамугодно надул меня с напёрстком. И мал он, и тяжеловат, да и, наверное, не настоящего серебра.
— Что вы, тётушка, не может быть! Ведь вы за него настоящее серебро отдали, — покачав головой, возразил я.
Немного погодя тётя Мальвинка снова принялась разглядывать свой напёрсток.
— Вот погляди, день один прошёл, а он уже и не блестит, как вчера. Краешек чернеть начал. Ну уж нет, не дам я себя вокруг пальца обвести! Не будет ли вам угодно, господин напёрсточек, подобру-поздорову отправиться назад к господину Вамугодно? Да я ему глаза выцарапаю, ежели он мне мои денежки назад не вернёт!
Тут тётушка Мальвина надела накидку и пустилась в путь. Уже с порога крикнула она мне:
— А ты, Гёшка-Гергёшка, дай знать тому доброму человеку, пусть он к нам вечерком заглянет. Вдруг до тех пор отыщется это его волосатое страшилище.
Можно себе представить, как проворно бежал я в поле, к сторожу. Но волшебница ещё легче меня на ногу оказалась. Пока я с дядей Месси вернулся, Подайка уже с ленточкой на шее у нас дома сидела. А на ленточке у неё медаль бронзовая болталась, которая всему миру доводила до сведения, что теперь эта собачка может даже укусить сборщика налогов.
— Гав-гав-гав-тяв-тяв-гррр! — приветствовала Подайка своего хозяина, завидев его. Старый полевой сторож нежно потрепал собачонку по загривку.
А вслух только сказал:
— Эх да ух! Издери тебя кошка в прах и в пух!
Уж и не знаю, по его совету или по собственному почину, но кот Приятель, опустив одну лапу вниз с печи, где он сидел, решил, что самое время заняться собачонкой и действительно изодрать её в прах и пух. Но Подайка тотчас же оскалила зубы и, наверное, показала бы задире коту, на что она способна, если бы хозяин не погладил её слегка палкой по спине. После чего мохнатый спутник сторожа мигом убрался за порог. А дядя Месси тоже запахнул свою сермягу и распрощался с тётей Мальвинкой:
— За это тоже… того этого… спасибо!
Мне было чуточку неловко за своего старого приятеля: не очень-то воспитанным он себя показал. Я уже представил себе, как тётя Мальвинка криво усмехается в ответ, но вместо этого она приветливо кивнула головой, села к своему рабочему столу и, отыскав в корзиночке старый, уже закинутый в хлам напёрсток, надела его на палец, начала шить. После первых же стежков она воскликнула, вся засияв:
— Гергёшка, а ведь этот мой старина напёрсток, оказывается, такой лёгкий, такой лёгкий! Как пушок! И работать им одно удовольствие! Видно, очень привык к нему мой палец, лежит в нём ну прямо как птенчик в гнёздышке!

КОЛДУН ПОЯВЛЯЕТСЯ ВНОВЬ

Наша школа своими окнами выходила на городской базар. Да и ворота её смотрели туда же, всегда раскрытые, словно чей-то большой и вечно голодный рот. Нужно ли удивляться, что мы, школяры, всё время думали о еде, когда даже ворота школы нам об этом постоянно напоминали? И мне кажется, что я нигде больше не увижу такого изобилия краснощёких яблок, таких белобоких булок и розоватых окороков, как на той красивой, окаймлённой акациями базарной площади.
Но, пожалуй, самое замечательное на базаре было то, что торговали там одни добряки. Булочницы, колбасники, продавцы фруктов — они все до единого хорошо относились к нам.
Со всех сторон только и слышалось:
— Эй, мальчик, подойди-ка ко мне!
Старушка Маток всегда угощала нас своими колобками да булками, непременно сопровождая это шутками да прибаутками:
— Съешь, сынок, колобок, — лучше выучишь урок! На птичьем молочке творён, на синих угольках печён. Дома у нас небось и на троицын день таких не бывает!
Услышав подобную присказку, даже скуповатый колбасник дядя Файки не мог удержаться и спешил добавить к пышной булке ломоть копчёной корейки в палец толщиной. Режет, а у самого на глазах слёзы. Режет, приговаривает:
— Эх, бог ты мой, бог! Не забрал бы ты у меня сыночка, он бы сейчас тоже вот таким же ученичком был!
А вот дядя Тамади, зеленщик, тот задаром никогда не угостит. Он прежде, бывало, экзамен устроит школяру:
— А ну, братец, скажи-ка мне, сколько будет единожды сто?
И если школяр с ходу отвечал на его трудный вопрос, зеленщик давал парнишке замечательное, конечно слегка подпорченное червячком, яблоко. А если ученик гадал, гадал да так и не мог дать правильного ответа, то получал в награду целых два яблока.
Нет, право же, все эти люди были такие добрые, что даже старенькая тётушка Фонтан и та пыталась подарить нам что-нибудь, хотя торговала она одним только прогорклым салом.
— Что вы, тётя Мари, да мы и не знаем, как ваш товар в дело-то пустить! — отнекивались мы со смехом.
Зато она знала! И уж если удавалось ей кого-нибудь из нас уговорить смазать сапоги её прогорклым смальцем, то ходить бедняге до самой своей смерти в смазанных сапогах, пугать людей этим «ароматом».
— Носи, моя радость, на здоровье! Так щедро, наверное, и сам король не смазывает свои сапожки, — довольно кивая головой, приговаривала тётушка Фонтан. И надо полагать, она была права.
Но как среди чистой пшеницы, и среди людей тоже порой попадается сорняк. Это был какой-то странный старикашка. Некоторое время я знал о нём только понаслышке, самому мне как-то всё не было случая наведаться на базар. Ребята прозвали его старым Макасеем; у него было такое же, как у свиточного старца, одеяние, борода по пояс и рыкающий голос, словно у медведя. Торговал Макасей земляными и водяными орехами да яйцами диких уток и гусей. Откуда заявился сюда этот старик, никто не знал. А от самого Макасея не очень-то можно было добиться толку: был он груб, внешность имел устрашающую и рычал даже на собственную тень. Ну прямо как цепной пёс! Особенно он свирепел, когда видел, что его соседи подкармливают забежавших на рынок ребятишек из школы.
— И не жалко вам пичкать этих лодырей таким добром? — шамкал он недовольно. — Сказано же: «Ученик каменьем науки да насытится». А не сдобным хлебом с салом!
И вот как-то утром прибегает в школу Гажи Пупавка. Весь в слезах.
— Ой, ой, беда! Старый Макасей мне голову оторвал!..
Оказывается, мальчуган опаздывал в школу и не очень-то глядел себе под ноги, когда бежал напрямик, через рынок, мимо старого Макасея. А тот прямо на земле, на дырявой дерюжке, яйца гусиные на продажу разложил. Маленький Пупавка возьми да и раздави одно яйцо нечаянно. Ну, библейскому Макасею только того и надо. Как гаркнет он на бедняжку:
— Голову тебе сорву!
Голову он, правда, Пупавке не сорвал, только шляпу с головы. Но парнишка со страху никак не хотел поверить, что голова у него всё ещё на месте. В конце концов Сила-Цинтула как следует потянул его за оба уха, и тот завизжал будто поросёнок:
— Ой, отпусти, ты ещё и уши мне оторвёшь!
— Ну видишь? Значит, есть у тебя на плечах голова! — сказал Цинтула и, довольный, похлопал мальчонку по плечу.
— Есть? Но отец быстро снимет мне её, если я без шляпы домой приду, — снова захныкал маленький Пупавка.
— Ладно, об этом мы тоже подумаем, — подмигнув, пообещал долговязый Цинтула. — Я сам давно зуб точу на этого библейского пастыря. Будь у меня парочка грошей да один серебряничек, я бы его таким дуралеем перед всем честным миром выставил, что он больше бы и носа на базар не показывал!
Ребята побогаче быстро собрали необходимую для замысла Цинтулы сумму. После первого же урока Сила-Цинтула воинственно надвинул шляпу на глаза, скомандовал:
— За мной, братва! Вперёд!
Мы гурьбой хлынули за ним. Поначалу я старался держаться рядом с предводителем, но чем ближе подходили мы к яичному ряду, тем заметнее я от них отставал. Малыш Пупавка тоже примазался к старшим и, отважно выглядывая из-за спины Цинтулы, махал руками, пищал:
— Вон он, злодей Макасей! Как раз на моей шляпе сидит!
— Цыц, замолчи! — ткнув Пупавку в бок кулаком, зашипел Цинтула. Я же, взглянув на сидевшего на земле старика, окаменел от страха. Старым Макасеем оказался не кто иной, как искатель кладов Кюшмёди, грозный колдун! Шуба на нём была драная, словно старика его собственные же телохранители, знаменитые орлы-грифы, когтями драли. В бороде больше сухой осоки, чем волос. Но по-прежнему торчали из-под шапки, будто два длинных рога, уши и пристально смотрящие глаза. Это был Кюшмёди.
«Смотри, с этим человеком опасно связываться», — хотел шепнуть я Цинтуле, но тот уже был далеко впереди, возле торговок, в самой середине яичного ряда.
— За сколько продадите одно яйцо?
— Прилежному ученику — задаром, — едва успела ответить торговка, как ненавистник Макасей уже подал свой рыкающий голос.
Сила-Цинтула взял из корзинки торговки яйцо, надколол его о носок сапога и разочарованно покачал головой:
— Спасибо, тётенька, только вижу я, и в этом яичке нет того, что мы все ищем.
Следующий в яичном ряду торговал дядюшка Небула. Он тоже бесплатно дал Цинтуле одно яйцо. А когда Цинтула и в этом не нашёл, что искал, торговец тут же предложил и второе, с любопытством поглядывая на школяров.
— Возьми, сударик, испытай ещё вот и это. Уж не призраков ли вы ищете? Я и сам много дал бы за то, чтобы хоть одного своими глазами узреть!
— Что-то в этом роде, — подтвердил Цинтула. — Да только они не в обычных яйцах прячутся… Ребята, а вон, я вижу, какие-то совсем необыкновенные яйца лежат!
И хитрый пройдоха сделал вид, будто он только сейчас заметил яйца диких гусей на дерюжке у старца Макасея.
— Драконово яичко-то, дед Макасей? — спросил он колдуна, беря с земли одно из яиц.
— А тебе что за дело? — буркнул в ответ сердито старик.
— Заплатим. Сколько стоит? — продолжал долговязый Цинтула, позвякивая спрятанными в горсти монетками.
— А много ли у тебя денег? — заметно смягчился старец.
— Два гроша.
— Давай их сюда и забирай одно яйцо, — осклабился колдун.