Самая легкая лодка в мире

Страница 39 из 43

Глава XXVIII. ПАДЕНИЕ ЖЕЛУДЕЙ

Долго, очень долго приближалась ко мне Клара. Между нами и было три шага, но, кажется, она сделала все пятнадцать. Она шла ко мне, но то и дело сворачивала в сторону. Уже подойдя вплотную, она завернула, и я думал — пройдет мимо — и уже прошла, уже миновала, — но все-таки схватила меня за руку. Пальцы ее были сухими и слишком горячими для щуки.
Взяв меня за руку, Клара повлеклась куда-то, и удивительно, что я поплелся за нею, безвольный и податливый.
— Что вам угодно? — сказал наконец я.
— Ничего.
— Ну я тогда пошел.
И я вправду куда-то пошел, но рука моя по-прежнему оставалась в руке Клары. Клара двигалась к лесу, я — к реке, потом она повернула к забору, я направился к сараю. Так вроде бы мы и шли куда-то, но и оставались на месте.
Она не отпускала моей руки, но поворачивалась ко мне боком, а я к ней все больше спиной.
— Поговорим, — шепнула Клара.
— Говорить я с вами не намерен.
— Почему?
— Потому что вы — гидра. Приехала с Орловым, а целуется со мной.
— Я приехала к вам.
Клара застыла, замерла. Глаза ее то меркли, то переливались. Вдруг она выхватила из волос ромашку и бросила на землю. Бросанье ромашки как-то притормозило меня. Раздражала все-таки эта ромашка, привнесенная летающей рукой.
— Возьмите меня в лодку, — шепнула Клара. — Самая легкая лодка в мире — это смысл жизни. Возьмите меня.
Клара прикрыла глаза, отчего еще сильней заблистала под ресницами какая-то ртуть.
— А как же капитан-фотограф?
— Мне надо в лодку, — шептала Клара и тянулась ко мне.
— А куда ж я дену капитана? — ошеломленно твердил я и уже тянул к ней губы, подобно степному дудаку, хотя откуда же у дудаков губы, у них же эти, клювья…
О господи, не все ли равно — клювья ли, губы, все это ерунда, ромашка, Папашка, борьба борьбы с борьбой… Нет, но поцелуй все-таки странный фрукт — не груша ли он? Впрочем, с чего это, почему это поцелуй — фрукт? Он совсем непохож на фрукт. Кто же он? Не дерево ли? Наконец, обвешанный поцелуями как дуб желудями, я оторвался от предмета неожиданной моей страсти. В двух шагах от нас стоял художник Орлов. Он был потрясен, скомкан и смущен. Древо поцелуев остолбенило его.
Остолбененный, глядел он на нас, хотел отвернуться и не в силах был, застигнутый врасплох.
— Вы что это? — испуганно сказал он. — Целуетесь, что ли?
— Между нами — дерево, — ответил я, полагаясь на головокруженье.
— Да нет, почему, пожалуйста, — сказал Орлов. — Приехала со мной, а целуется с тобой. Все правильно.
— Орлов, пойми, — сказала Клара, — мы теперь поплывем вместе.
Голова моя кружилась, вертелась и таяла. Обремененный желудями, стоял я перед Орловым. Желуди звякали и стукались под ветерком, щелкали друг друга лакированными боками.
— Интересно, — усмехнулся Орлов, — меня на лодку не взяли, мешал капитан-фотограф. А тут — никто не мешает.
Клара промолчала. Просто и тихо она поцеловала меня в щеку.
Это, пожалуй, было лишнее. Я и так уж кренился под тяжестью. Даже самый могучий дуб не может держать на плечах желуди всего леса.
Послышался легкий стук о землю. Это сорвался последний лишний желудь.
Тут же и несколько собратьев его посыпались с ветвей, позавидовав легкости паденья.
— Как у вас просто и быстро, — сказал Орлов. — Меня побоку, капитана — за борт. — Уже плывут, уже мечтают.
— В любви всегда так, — ответила Клара.
Еще парочка желудей щелкнула об землю.
— О любви мы не говорили, — сказал я сбоку. — Мы только целовались.
— Поцелуй — это язык любви, — пояснила мне Клара ласково.
— Поцелуй — это желудь, — заплетаясь, заупрямился я. — А о любви мы не говорили.
Желуди сыпались с меня как какие-то семечки.
— Что такое? Что такое? — заволновалась Клара и быстро-быстро стала нацеловывать меня в щеку. Это была диковинная картина — одни желуди нарастали, а другие отваливались.
— Нет-нет, меня это не устраивает, — вырывался я. — Только поцеловались — и вот на тебе! — бросай капитана-фотографа, бог знает кого сажай в лодку… Ну ладно, хватит, я пошел…
— Куда ты! Постой! — воскликнула Клара, схватила меня за руку.
— А ну отпустите его! — послышался грозный голос, и, тупо топая болотными сапогами, из-за забора вырвался капитан-фотограф.
В два прыжка он пересек двор, с разгону толкнул плечом Орлова.
Потрясенный художник свалился в малину. И тут послышался гулкий, как землетрясение, звук. Качнулась земля под ногами. Это рухнули с дуба остатки желудей.

Глава XXIX. СКРИП ДЕРГАЧА

Сумерки, сумерки, сумерки!
Сумерки опустились на землю — из небесных глубин, из кисейного облака. В сырых лугах заскрипел однообразно дергач, бесконечные звезды поднялись над лесами, притягивая все глаза земли. Нет ничего страшнее этих далеких звезд, этих дивных расстояний, непонятных ни глазу, ни сердцу. Лишь бедный ум старается их постичь, но, заторможенный скрипом дергача, вязнет в пространстве. Как прочно, как чудесно для моего сердца связан этот скрип и вечерний запах близкой реки, посеревшие в сумерках кусты козьей ивы и посиневшие леса, как надежно связаны они с вечным мерцанием далеких звезд. В сумерках слился с березой, растущей у крыльца, шуршурин дом, потемнел, огорбател. Как бык или дикий вепрь, пополз по берегу, выставив клыки столбов и щетину забора. Сумерки, сумерки!
Гневен в сумерках был капитан-фотограф. Тяжело дыша, привалился он к моему плечу, готовый отбиваться. Капитан был твердо уверен, что перед ним раздвоившийся Папашка. И вот — медвежья голова валялась в малине, а щучья — всхлипывала у забора.
Я чувствовал напряженное плечо капитана, но никак, конечно, не верил, что такое безобразие, как раздвоение Папашки, на свете возможно. Ну, летающая симпатичная голова деда Авери, ну, рука-бумеранг, но раздвоение…
Нет, никогда!
А орловская в сумерках и впрямь медвежьей оказалась голова. Лохматая борода слилась с лицом, высунулись откуда-то невероятные уши, покраснели от обиды и угрюмости бледные глаза. Тяжело и грозно подымался на ноги Орлов, медведем смотрел на нас из малины.
В самое глупое, самое бессмысленное положение попал он в жизни. С чистым сердцем догонял он друга, а друг отвернулся, отказался, да еще принялся целовать девушку, в которую Орлов частично влюблен.
Оскорбленному, обиженному, ему еще бьют под ребра, методом подлой подножки бросают в малину. Тут уж поистине любая честная русская голова может превратиться в медвежью.
— Эй вы! — покрикивал капитан. — Оборотни! Соединяйтесь! А мы поглядим, как это делается.
— Что с тобой, боцман? — сказал Орлов, медленно ворочая глазами.
— Брось прикидываться, медвежья башка! На автобусе он приехал!
Подсмотрел наши сны и раздвоился!
— Я никогда не раздваивался, — сказал Орлов. Мрачно и молча стоял он перед нами. Сгущались сумерки вокруг его головы.
Крик дергача-коростеля стал к ночи свежее и ярче. Так упорно, так настойчиво пел-скрипел коростель, как будто звал кого-то.
— Ну, вы, мракобесы! Будете воссоединяться или нет? — покрикивал капитан.
Будто вняв капитанскому призыву, Клара отошла от забора, взяла Орлова под руку. Приподнявшись на цыпочки, она приблизила свою голову к орловской. Светлым в полутьме сарафаном она закрыла от нас художника, и вот уже две головы вознеслись над сарафанным телом, и ничего страшнее, чем этот сарафан, увенчанный двумя головами, видеть мне в жизни не приходилось.
Головы, пока еще человечьи, вот-вот должны были преобразиться.
Но ничего такого не произошло. Кларина голова шепнула что-то орловской и отпрянула. За головою двинулся сарафан — Клара направилась к нам. Орлов же подошел к дому, поднялся на крыльцо, хлопнул дверью, скрылся.
— Отойди, — сказал я капитану. — Отойди, дай поговорить.
Капитан затыркался, замычал отрицательно, но все-таки шагнул куда-то в сторону, в темноту.
Темным, совсем темным в сумерках было лицо девушки Клары Курбе.
Растрепанные волосы соединились в воздухе с ветками шуршуриной березы — сквозь волосы ли, сквозь ветки пробивались звезды?
«Северный Крест, — подумал я, узнавая созвездие. — А Орион выйдет позже, совсем поздно, в предутренних сумерках».
— Мы устали, — сказал я Кларе, — мы сдвинулись от летающих рук, все в голове смешалось… я не против желудей.
— Говорите.
— Представьте, капитан вообразил, что Орлов — медвежья голова, а вы… рыбная… Ерунда, конечно…
Я замолчал, перевел дыхание. Клара слушала меня, но неясно было, понимает она что-нибудь или нет.

Дергач, который все кричал в лугах, постепенно приближался к шуршуриному дому, к реке. И наконец, откуда-то снизу, с реки, из-под кустов козьей ивы, ему отозвались. Речной дергач скрипел помедленней, поленивей, но тоже двигался к нам.
— Скажите еще… — повторила Клара.
— Я же говорю, он вообразил, что у вас от рыбы…
— Это бред. Скажите другое.
— Он вообразил… ну ладно, вы поймите, не могу я так сразу бросить капитана, сажать вас в лодку.
— Сразу не можете? А как вы можете?
— Не знаю… — сбился я.
Клара отвернулась от меня и пошла к дому.
— Эй, постойте! — крикнул я.
— Чего ждать? Вы же не можете.
— Я не знаю, — бормотал я. — Как-то все внезапно… Потом, когда я вернусь из плаванья…
— Потом сможете?
— Еще не знаю, но думаю… Я же не против желудей, деревьев…
— Желуди, деревья… — повторила Клара. — Я все поняла. Ум у вас маленький, а мир — большой. Вы дурак и недостойны иметь самую легкую лодку в мире.
Клара взбежала на крыльцо, хлопнула дверь, и больше никогда в жизни я не видел девушку Клару Курбе, а если и видел, так только краем глаза.