Самая легкая лодка в мире

Страница 11 из 43

Глава XVII. САМОЕ ЛЕГКОЕ НАЗВАНИЕ В МИРЕ (окончание)

Я и теперь, через несколько лет, часто задумываюсь, какое же слово, какое название самое легкое в мире? То вспоминаю я милицейскую «Ласточку», то Петюшкину «Пену», то снова придумываю: «Пыль», «Печаль», «Тень», «Рассвет».
Ни на одном слове я никогда не могу остановиться. То кажется мне слово недостаточно легким, то не очень чистым, то совсем уж нелодочным. Где взять, как выбрать из миллионов слов самое легкое? И «пыль», и «печаль», и «тень», и «рассвет» — все эти слова беспокоят меня, и я не понимаю, что же лучше, что легче — пыль или печаль?
Конечно, все эти слова не очень-то лодочны. Хотелось бы услышать наконец настоящее лодочное слово!
Но лодочное слово — это «весло». Настоящим лодочным словом лодку не назовешь. Что тогда мучиться, что выбирать? Не взять ли первое, что пришло в голову? Так и сделал милиционер-художник. Он сказал «Клара», и это слово действительно было для него самым легким в мире.
Но после того как милиционер сказал свое слово, в комнате стало тяжеловато. Все немного задохнулись, почувствовали тяжесть на плечах. Керосиновые лампы потускнели, начали коптить.
Я подошел к окну, открыл форточку.
За окном увидел я деревья, заваленные сизым снегом; оранжевые окна соседнего дома, человека с собакой, который вышел прогуляться перед сном.
С неба падали большие мартовские снежинки. Это был, наверное, последний снег нынешней зимы, пахло от него по-весеннему.
Я подумал, что скоро, очень скоро вскроются реки и на своей лодке — самой легкой в мире — я отправлюсь в плаванье. И плаванье это будет веселым и легким. Уж если лодка самая легкая, пускай и плаванье станет самым легким в мире. По маленьким рекам, по тихим озерам, по лесным ручьям.
Жаль, конечно, что капитан лодки не самый легкий в мире. Есть на свете люди куда полегче меня. Но в конце концов на всю эту невообразимую легкость должно же быть хоть что-то тяжелое.
Запах недалекой весны развеселил и обрадовал меня. Он разогнал коричневый керосиновый туман, все вздохнули полегче. Только милиционер-художник сидел чуть дыша. Горло его перехватило, лицо сделалось неподвижным. Он явно не знал, что же теперь делать, ведь только что на виду у всех он признался в любви к девушке Кларе Курбе.
Клара Курбе, чьим именем собирался Шура назвать свое судно, упорно глядела внутрь керосиновой лампы. По лицу ее ясно было, что она свою лодку «Шурой» не назовет.
— Может, назвать лодку «Снежинка»? — сказал я, жалея милиционера. — Легкая, по небу летит.
— Назови лучше «Стратостат», — сказал Орлов.
Грубоватая шутка Орлова никого не развеселила. Интерес к легким названиям угасал вместе с керосиновыми лампами. А лодка моя, безымянная, лежала на полу, в тени. Сама-то она знала, как ее звать, да сказать не могла. И тут вдруг я увидел, что лодке здесь, в мастерской, неуютно. Она и вправду никак не соединялась с граммофоном, и все эти разговоры насчет названия ей неприятны. Боком, боком, бортиком отгораживалась от людей, сидящих за столом. Она терпела все это только из-за меня.

— Послушайте! — сказал вдруг милиционер-влюбленный и показал на меня пальцем. — Его лодка, пусть сам и название придумает. Мы стараемся, лезем из кожи, а он только «Снежинку» придумал. Сразу видно, что в голове пусто.
Владелец граммофона был прав. Ничего легкого не приходило мне на ум.
Только где-то на краю сознания мерцало слово «пузырек». Но соваться с «пузырьком» я не решался.
— Я потом придумаю название, — миролюбиво сказал я.
— Ну уж нет, — возразил милиционер. — Придумывай сейчас, чтоб мы все знали, на что ты способен.
Я заволновался, сжал зубы, тряхнул головой, чтоб шевельнулись мозги, но они тупо стояли на месте. От этой тряски на том же краю сознания, где мерцал «пузырек», возникло только странное, хотя и легкое словечко «тюль».
— Подумай о пухе, — сказал Орлов. — Все-таки «пух» — самое легкое.
«Глупое название „Пух“, — подумал я. — Но как легок тополиный пух, летящий над городом! А пух одуванчика над полем! Дунешь — и летят по небу светлые пушинки».
— Давай, давай, — подгонял меня Шура. — Придумывай скорей или сдавайся!
— Я придумал, — сказал я. — Лодка называется «Одуванчик».
И тут холодный пот прошиб меня.
«Глупо, глупо! — думал я. — Слишком нежно, слишком красиво!»
И все-таки в этом что-то есть.
Трудно из миллионов слов выбрать одно-единственное, а если выбрал — держись!
— Лодка называется «Одуванчик», — повторил я и окончательно понял, что лодка — моя и это наше с нею дело, как мы назовем друг друга.
А чего такого плохого в слове «одуванчик»? Одуванчик — самое простое, что есть на земле. В небе — воробей, в реке — пескарь, на лугу — одуванчик.
Есть люди, которые одуванчиков не замечают, не ставят их в букеты, не вьют венков. А я, признаться, люблю одуванчики. Их можно рвать сколько угодно, и никто не заругает. А можно сунуть в рот горький стебель и быстро проболтать:
«Колдуй, баба, колдуй, дед, заколдованный билет!» — и стебель одуванчика заколдуется, завьется завитушками, как хвост тетерева-косача.
В одуванчике есть воздух — ооооооооооооооо… В нем слышно дует ветер — «ДУУУУУУУУУУУУУУ» — В нем кричит лягушка — вввааааааааааа… А потом пора уж и тормозить — ннннннннннн… И как ножиком отрезать в самом конце — чик. И это веселое «чик» особенно подходит к моей лодке, самой легкой в мире.
Одуванчик похож на человека. Голова-то круглая. Не пойму, почему только старых людей называют «божьи одуванчики». По-моему, мы одуванчики с самого начала, а к старости становимся «божьими».
Я глянул на лодку, самую легкую в мире, — довольна ли она своим именем?
Серебряная, остроголовая, с черною шнуровкой на корме — так непохожа была она на одуванчик, но я видел, что она довольна мною.