Огонь в затемненном городе

Страница 5 из 33

СТОЛКНОВЕНИЕ С ГУЙДО

Однажды, направляясь к Олеву, я случайно встретился на улице с Гуйдо. Гуйдо — парень из нашего класса. Мы с ним никогда не были друзьями, но сейчас все же остановились по-говорить, потому что ведь мы знали друг друга уже пять лет и с весны не виделись.
— Ты слышал, скоро начнутся занятия в школе? — спросил Гуйдо.
Нет, я ничего об этом не слышал. Дело в том, что вскоре после прихода немцев в нашей школе устроили военный госпиталь. Под соснами на школьном дворе, где раньше мы играли во время перемен, теперь разгуливали раненые немцы— у кого рука на перевязи, у кого костыли под мышками. Разгуливали, дыша озоном, словно у себя дома, а мы не знали, попадем ли когда-нибудь к себе в школу, чтобы продолжать учение, или считается, что мы уже достаточно образованные. Потому что много ли школьной премудрости надо порабощенному народу! Достаточно, если сумеешь прочитать «Ээсти сына»![центральная газета в Эстонии в годы фашистской оккупации] Но, вишь ты, Гуйдо говорит, что занятия в школе скоро начнутся.
— Интересно, где же тогда будут зализывать свои раны эти немцы? — поинтересовался я. — Госпиталь переводят в другое место, что ли?
— Ну, — сказал Гуйдо вдруг очень важно, — как бы там ни было, немцы с честью заслужили свой отдых. И вовсе не госпиталь, а школу переведут в другое место.
Он сказал, что обе городские начальные школы и гимназия будут заниматься в одном помещении — в здании первой начальной школы.
— Как же так? — изумился я. — Три больших школы в одном маленьком доме! Они могли бы, по крайней мере, дать нам здание гимназии.
— Нам следует понять, что сейчас каждый из нас должен принести жертвы, — сказал Гуйдо. — Мы будем учиться в три смены. Кроме того, сокращается продолжительность урока, а вся учебная программа форсируется.
Точно так он и сказал. Словно бог знает какой важный чиновник оккупационных властей. На самом деле чиновником оккупационных властей был его отец, который служил в городском управлении. От отца Гуйдо и узнал все новости. Но кем бы там ни был его отец, сейчас передо мной стоял Гуйдо. И я вдруг почувствовал: слова его делаются мне все противнее и противнее. Признаюсь, как нормальный человек со слабостями и недостатками, я в глубине души не имел ничего против укороченного урока и форсированной программы. Но у меня вовсе не было желания приносить какие-либо жертвы ради оккупантов, а главное, мне не нравилось, что Гуйдо говорил словно нацист.
— Знаешь, Гуйдо, — вдруг сказал я решительно, — у меня такое чувство, что следует дать тебе, не сходя с места, форсированный урок.
Гуйдо не сразу понял и глядел на меня в замешательстве. Поэтому я счел необходимым пояснить:
— Я имею в виду небольшую взбучку.
— Ого! — сказал Гуйдо тоном, который вовсе не был дружелюбным.
— В отличие от школьных уроков, продолжительность взбучки сокращена не будет, — уточнил я.
Тут Гуйдо решил занять активную оборону и врезал мне кулаком в лицо. Читатель, наверно, уже догадывается, что я ответил подобным же образом, и между нами, как говорится, произошло столкновение.
Честно говоря, это столкновение было довольно обыкновенной дракой двух мальчишек. Подобных драк случалось немало и раньше; думаю, они не исчезнут и в будущем. Мы с Гуйдо были примерно равными противниками, и драка получилась упорнее, чем мне бы того хотелось. Гуйдо, конечно, получил свое, но при этом и я не остался неприкосновенным — чулки мои были разорваны, колени в крови, а нос, когда я потрогав его рукой, показался мне необычно толстым.
Немного переведя дух и высказав, что мы думаем друг о друге, мы пошли каждый в свою сторону.
Не могло быть и речи, чтобы идти к Олеву в таком растерзанном виде. Но и домой мне тоже не хотелось показываться. Чтобы немножко привести себя в порядок и собраться с духом, я свернул в тупичок, где почти не было прохожих.
«Вот так история, — подумал я. — С одной стороны Манивальд Лооба, с другой — отец Велло; с одной стороны Гуйдо, с другой — я…»
— Здравствуй, Юло!
Ну вот, только этого не хватало. Мне вдруг сделалось не по себе. Даже не дотрагиваясь рукой, я почувствовал, что нос мой необыкновенно распух. Колени у меня прямо-таки горели и сам я сгорал от стыда. Передо мной стоял человек, которого я сейчас — с распухшим носом и разбитыми коленками — меньше всего хотел бы встретить. Это была Линда. Линда из нашего класса.
— Что с тобой случилось? — спросила Линда.
За лето она сильно изменилась. И почему-то ни с того ни с сего мне вспомнилась в тот момент Дорит, и я представил себе Линду, идущей рядом с немецким офицером. Немецкий офицер в фуражке с высокой тульей, со знаками различия и блестящими сапогами… А я! Мальчишка с окровавленными коленками и разбитым носом.
— Что с тобой? — повторила свой вопрос Линда.
Я не знал, что ей сказать, и мне было очень худо. И вдруг, сам не знаю как, у меня вырвалось:
— Я просто мальчишка!
И, словно бы в подтверждение этого, пустился бежать и исчез на соседней улице.

НОЧНОЙ ПАТРУЛЬ

Я пошел к Олеву только на следующий день.
— Что это с тобой случилось? — сразу же спросил Олев, с любопытством разглядывая мой нос.
Меня почему-то задело, что он как бы повторил слова Линды.
— Что может со мной случиться? — грубо проворчал я, когда мы вошли в комнату. — И вообще прими к сведению, что со мной абсолютно ничего не случилось.
— Тогда хоть скажи, — засмеялся Олев, — где выдают такие замечательные носы? Мне бы тоже один такой пригодился на маскарад в Мартов день.
— Если хочешь, можешь сейчас же получить в подарок еще более синий и толстый, — сказал я.
Но я произнес это беззлобно и тоже засмеялся, — ясно же, Олев-то ни в чем вовсе не виноват.
Пришлось рассказать ему, что вчера произошло у меня с Гуйдо.
Олев слушал и становился все серьезнее.
— Знаешь что? — сказал он, когда я окончил свой отчет. — Тебе следовало быть более осмотрительным.
— Хорошо тебе говорить, — сказал я. — Но он ударил меня первый и дрался…
— Я не об этом, — прервал меня Олев. — Дня через два-три нос твой опять станет таким же, как прежде. Вопрос не в носе. Тебе следовало более осторожно выбирать слова.
Я начал понимать.
— Отец Гуйдо работает в городском управлении, — продолжал Олев. — Весьма возможно, что он начнет допытываться у Гуйдо, кто его так разукрасил. А ты… Не забывай, кто твой отец. За семьями красноармейцев наверняка присматривают. Честно говоря, ты вел себя как мальчишка.
Все, что говорил Олев, было, к несчастью, слишком верно. А тут еще это — «как мальчишка!». Мой распухший нос совсем опустился.
Я попытался как-нибудь оправдаться:
— Просто мне стало невмоготу слушать его дурацкий немецкий треп.
— Этого трепа тебе еще придется наслушаться, — возразил Олев. — Или, ты думаешь, у нас в школе будут говорить что нибудь другое? Нужна конспирация. Без конспирации мы сразу же попадемся.
— Да, — согласился я. — Ты прав.
Но Олев еще не все сказал.
— Ты вообще-то знаешь, что происходит на нашей земле? — продолжал он. — Ты слышал о противотанковом рве под Тарту?
Нет, об этом я не слышал.
— Там расстреливают людей, — сказал Олев. — И не только мужчин. Женщин тоже. И детей. Отец рассказал мне. А мы с тобой не такие уж дети. И вообще… Про наш лес ходят такие же слухи. Вчера будто бы туда поехала какая-то закрытая машина. И ночью будто бы слышалась стрельба.
— Жуть, — сказал я.
Затем мы долго думали каждый о своем. Я думал о маме.
Думал о том, что было бы с мамой, если бы со мной что нибудь случилось. Что-нибудь такое…
— Но, Олев, — заговорил я наконец, — несмотря на все нельзя же спокойно терпеть, когда растаптываются наши права.
— Естественно, нельзя, — сказал Олев. — И тем более нам нужна конспирация. Поначалу будет умнее держать кулаки в карманах.
У нас обоих сделалось подавленное настроение, и разговаривать дальше стало трудно.
Затем раздался стук в дверь. Я знал, что это мать Олева. Мне нравится, что мать Олева всегда, прежде чем войти, стучит. Этим она как бы выказывает уважение к Олеву, хотя он ее собственный сын.
Мать Олева сказала, что приходил домоуправ и сообщил, что жильцам придется принять участие в ночных дежурствах. Вокруг будто бы шляются подозрительные личности. Ночной дежурный, если заметит что-нибудь подозрительное, должен сразу подать сигнал свистком, чтобы немецкий патруль мог явиться и выяснить обстановку. Ночное дежурство — дело временное, так, на неделю. Сегодня вечером эта обязанность падает как раз на их квартиру с десяти вечера до двух часов ночи. И с двух до шести утра уже будут дежурить жильцы из другой квартиры.
— Я не знаю, как быть: у меня дежурство в больнице, а отец вернется только через три дня.
Мать Олева работает сестрой в больнице, отец у него машинист и иногда по целой неделе не бывает дома.
Но Олев уже знал, как быть. По выражению лица своего друга я сразу же догадался, что ночное дежурство очень ему по душе.
— Для беспокойства нет причин, — сказал он. — Если мать Юло позволит, мы пойдем дежурить вместе. Ты согласен, Юло?
Конечно, я был согласен.
И разрешение мама дала мне с неожиданно удивительной легкостью.
— Ты уже не ребенок, — сказала моя мама. — Вполне можешь составить Олеву компанию.
Она только велела мне обязательно остаться у Олева ночевать.
Между прочим, следует заметить, что в нашем доме тоже организовывали ночное дежурство, но домохозяин взял это целиком на себя. Весьма возможно, он не доверял такое важное поручение нашей семье.
Вечером я надел зимнее пальто, чтобы во время дежурства холод не пробрал до костей, и заблаговременно отправился к Олеву. Ровно в 22.00 началось наше дежурство.
Ночь была лунной и очень тихой. Мы ходили по двору и на улице перед домом. Время от времени присаживались на лавочку, потом опять совершали обход. Болтали обо всякой ерунде. Об этих вещах мы словно не решались говорить в такую тихую и лунную ночь.
— Интересно, кто такие эти подозрительные личности, которых мы тут должны караулить, — сказал я наконец.
И в то же мгновение что-то возникло у меня в памяти. Я вспомнил слова Манивальда Лооба: «Караулим, сынок…» И теперь я со своим другом Олевом караулю точно так же, как Манивальд Лооба со своими компаньонами там, на перекрестке, у лавки. Только вместо винтовок мы вооружены свистками. От этих мыслей мне стало неловко.
— Известно, кто они, — сказал Олев. — Враги фашистов.
Все-таки мы заговорили об этих вещах.
И тут мы вдруг услыхали автоматную очередь. Она слышалась очень слабо, должно быть, стреляли очень далеко.
— Из лесу, — сказал Олев почти шепотом.
Тут же мы услыхали новую очередь, очень длинную очередь. Поскольку мы теперь внимательно прислушивались, звук был гораздо яснее, чем в первый раз.
— Немцы вроде бы убивают больше евреев…
Сказал и тотчас же понял, что говорить так — просто не годится.
— Разве еврей не человек? — бросил Олев довольно резко.
— Я совсем так не думал, — пробормотал я в ответ. Вдалеке послышались новые выстрелы.
Это была очень тихая, очень лунная и очень жуткая ночь. Стрельба прекратилась около часу ночи. Мы по-прежнему ходили между садом и улицей.
И вдруг…
Наше дежурство должно было вскоре окончиться. Мы как раз стояли перед крыльцом дома Олева.
— Стой! Кто идет?
Этот окрик на немецком языке послышался с соседней улицы, но в такую тихую ночь все было ужасно хорошо слышно.
— Стой! Кто идет?
И тут вдруг Олев свистнул. Один раз. Другой. Третий.
Звук бегущих шагов направился в нашу сторону. Вскоре появились три человека. Два немца и один эстонец, полицейский. Они остановились возле нас, тяжело дыша.
— Вы свистели? — спросил полицейский.
— Да, — сказал Олев. — Тут была какая-то подозрительная личность.
— Мужчина или женщина?
Я чувствовал, что теперь все висит на волоске. Мужчина — это, конечно, было бы правдоподобней. Но почему они спросили — мужчина или женщина? Очевидно, они все-таки преследовали женщину. И потеряли ее из виду, иначе они не прибежали бы на свисток. Олев явно рассуждал точно так же.
— Женщина, — сказал он.
— Куда она побежала?
— Туда. — Олев махнул неопределенно вдоль улицы. — Куда-то туда. Кажется, она забежала во двор того желтого дома.
Мы были совершенно уверены, что никто не входил во двор этого желтого дома.
— Дальше, — крикнул полицейский по-немецки.
Они побежали дальше. И мы еще слышали, как они кричали около желтого дома:
— Стой! Кто там?
Кстати сказать, у двора этого желтого дома был очень высокий забор. Мы загнали погоню, словно в мешок, в тупик. Очевидно, они собирались обыскать дом. А кто жил в этом доме? Не кто иной, как старая злая немка, баронесса Химмельсдорф, которая из-за болезни не смогла в тридцать девятом году последовать за другими немцами по призыву Гитлера «нах фатерлянд» — в Германию.
У меня бешено колотилось сердце. Я увидел, что лицо у Олева мертвенно-бледное.
— Это был большой риск, — сказал я. — Подумай, если бы они догадались, что мы их надуваем.
— Здесь могла идти речь о человеческой жизни, — ответил Олев.
Больше он ничего не сказал.
Затем жильцы из другой квартиры пришли нас сменять. Я остался ночевать у Олева. Мне уже была приготовлена постель на диване.