Истории из Бедокурии — Ганс Фаллада

Страница 12 из 20

Истории из Бедокурии (сказки)

Анне-Барбаре становилось всё страшней, и она подумала: «Этот Ганс Жмот очень скверный человек. Неужели же у него есть золотой талер, который всю жизнь искали мама и бабушка? Ах, зачем я нанялась к нему! Ведь придётся жить в этом подземелье, куда не заглядывает солнце, не доносится пение птиц и аромат цветов. Нет, я не выдержу здесь три года!»
Полная страха, она оглядывала старую, заплесневелую, гнилую рухлядь, наваленную вдоль стен пещеры. И впрямь эта пещера, по которой вслед за своим долговязым провожатым шла маленькая Анна-Барбара, была самым невероятным, самым несусветным местом в мире! Во-первых, она оказалась ужасно длинной — сколько они ни шли, конца ей всё не было видно, а прошли они немало: огромные, с телёнка ростом, адские псы, которые сидели у входа, казались теперь не больше котят. Во-вторых, по стенам громоздилось всякое немыслимое старьё: горы рваных башмаков, башни матрацев с истлевшей обивкой, из которой лезли клочья ваты, пирамиды пустых бутылок и кучи разных других вещей, но больше всего было старой бумаги.
— Что, Анна-Барбара, дивишься? — захихикал Ганс Жмот. — Всё это я насобирал во время поездок на землю. Сама видишь, не такой уж я бедняк. Прекрасные вещички тут собраны!
Он так ухмылялся и скалил длинные жёлтые зубы, что девочку охватил ужас.
— Когда люди считают, что вещь не может больше служить, они её выбрасывают и забывают про неё. А я всё прибираю, потому что в этом мире ничто не забывается. Тут у меня сапоги, которыми люди наступали друг другу на ноги; тут — тюфяки, на которых они лениво валялись и дрыхли; тут — бутылки, из которых они пили, чокаясь и приговаривая: «Ваше здоровье!», хотя втайне, в душе желали вовсе не здоровья, а погибели. Но больше всего здесь бумаг — со всего света — бумаг, на которых люди доказывали друг другу, что чёрное — это белое, а кривда — это правда.
Анна-Барбара, притихнув, плелась за Гансом Жмотом, и сердце у неё сжималось от тоски.
Ах, если бы сегодняшний вечер её службы мог стать первым и последним! Но перед нею долгие три года. Нет, она не выдержит: сердце разорвётся.
— Ну, сейчас мы закатим пир! — воскликнул Ганс Жмот и принялся шарить по карманам. — Я припас для нас с тобою такие яства!
Они находились в небольшой нише, стенами которой служили три массивные дубовые двери, окованные железом и запертые на мощные стальные засовы и большущие висячие замки. Анне-Барбаре было любопытно, что же это можно хранить за такими дверями, но потом она решила: «За три года ещё успею узнать».
Наконец Ганс Жмот извлёк из карманов «яства»: заплесневелую корку хлеба, кусочек срезанной с окорока свиной шкурки, весь облепленный золой, и наполовину сгнившее яблоко.
— Лакомства-то какие, какие деликатесы, прямо слюнки текут, — бормотал он, деля корку на две порции. — Того и гляди, объешься и желудок испортишь…
Анна-Барбара, вспомнив, что у неё в узелке лежит горшочек превосходного сливочного масла и краюшка хлеба, который она сама испекла, поспешно сказала, что ей не хочется есть.
— Как знаешь, — равнодушно промолвил Ганс Жмот и спрятал половину корки в карман. — Только помни: завтра такого пира уже не будет.
Легонько, едва прикасаясь, он потёр чёрствый хлеб свиной шкуркой.
— Объедение! Пальчики оближешь! — воскликнул он, проглотив кусочек. — Люди думают, что шкурку надо есть. Вот дураки! Натирать! Натирать ею надо! Она такой вкус придаёт, что, того гляди, язык проглотишь. Да мне этой шкурки хватит на целый год…
Спрятав её в карман, Ганс Жмот съел хлеб, подобрал крошки, тщательно их прожевал и наставительно произнёс:
— Как прожуёшь, так и проживёшь… Ух и наелся же я!
А Анна-Барбара подумала, что таким количеством еды и воробья, наверно, досыта не накормишь.
Встав из-за стола, Ганс Жмот сказал:
— Пошли, покажу, где тебе спать. Завтра утром спозаранку начнёшь работать.
Он повёл Анну-Барбару в угол ниши. Издали казалось, будто там между камнями щёлочка. Но чем ближе они подходили, тем эта щель становилась глубже и шире и превратилась в целую комнату. Правда, в ней было ужасно грязно, на неровных каменных стенах лежала пыль, пауки заплели её вдоль и поперёк паутиной, а пол был устлан сухими листьями.
— Спать будешь тут, — хмуро сказал Ганс Жмот. — Гамаков здесь хватит на два десятка девчонок, да и одеял достаточно.
И в тот же миг Анна-Барбара увидела: то, что она принимала за паутину, оказывается, гамаки, и на полу лежат вовсе не сухие листья, а коричневые одеяла.
— Быстрей ложись! — велел Ганс Жмот. — Рано утром тебя ждёт работа. И смотри не смей ворочаться в гамаке: к вещам надо относиться бережно.
Он ушёл, а Анна-Барбара мигом забралась в гамак: она ведь очень устала. Уснула она сразу же, и ей снилось, будто рядом с нею сидит покойная бабушка и говорит: «Ты на верном пути, внученька, и не сходи с него, если хочешь получить золотой талер».
Анна-Барбара хотела замотать головой и сказать, что ей здесь не нравится, но гамак вдруг начал двигаться и раскачивался всё быстрей и быстрей, подбрасывая её всё выше и выше. «Сейчас упаду!» — подумала во сне Анна-Барбара и действительно упала.
От сильной боли она открыла глаза и обнаружила, что над нею стоит Ганс Жмот. Одна из верёвок, удерживающих гамак, была порвана.
— Всё-таки вертелась! — проворчал Ганс Жмот. — Пока что от тебя одни убытки. Ладно, пошли. Наверху уже утро. Сейчас покажу, что надо делать.
Он прошёл в нишу с тремя окованными железом дверями, открыл одну из них и ввёл девочку в небольшую каморку. Вдоль стен стояло десятка два бочек, а в центре столик и табуретка. На столике лежала тряпица, маленький хлебец, а еще были чашка и бутылочка. В углу — постель: охапка соломы и грубое одеяло.
— В этих бочках, — объяснил Ганс Жмот, — у меня хранятся медные деньги, но они так долго пролежали, что все потемнели и покрылись прозеленью. Ты должна их очистить, чтобы они засверкали, как новенькие. Чистить будешь тряпочкой, а в пузырьке находится раствор, который снимает зелень и грязь. Чтобы раствор стал крепче и лучше чистил, собирай в него слёзы, когда будешь плакать. Есть будешь хлеб, а пить молоко, видишь, оно в чашке. Но помни: каждый раз надо оставлять хотя бы крошку хлеба и капельку молока, тогда на другой день у тебя снова будет еда. А если съешь всё сразу, одним махом, еда не возобновится, и ты умрёшь с голоду. А теперь принимайся за работу. Когда начистишь до блеска все медные монеты, кончится первый год твоей службы и ты заработаешь третью часть золотого талера.
Услыхав такое, Анна-Барбара горько разрыдалась и крикнула:
— Но вы же мне обещали, что я буду ходить за вами и за Героем, а оказывается, мне придётся целый год сидеть в этом мрачном подземелье, не видеть ни солнца, ни зелени, не слышать человеческих голосов и очищать от грязи ваши медяки! Я не согласна! Я не хочу!
Несчастная девочка, обливаясь слезами, ещё долго звала жестокого Ганса Жмота и умоляла отпустить её, но он, должно быть, и не слышал её. Тогда она поняла: единственное, что ей остаётся, — приняться за работу, как можно скорее всё вычистить и выйти на волю. Насыпала она на стол кучку медяков, смочила в растворе тряпочку и принялась тереть первую монетку. Ох и долго же пришлось её начищать, пока она не заблестела, как новенькая. Прикинув, сколько монет лежит на столе, сколько тысяч их в каждой бочке и сколько миллионов во всех бочках, Анна Барбара пришла в отчаяние. Но она сказала себе: «Нельзя отчаиваться! За меня их никто не вычистит!» — и продолжала старательно тереть медяки, пока не проголодалась.
Взяв хлебец и чашку с молоком, она стала есть.
После первого глотка она поняла, что хлебец слишком маленький, наесться им не наешься, разве что заморишь червячка. И тут вдруг раздался тоненький голосок:
— И мне дай поесть и попить!
Анна-Барбара посмотрела на стол, заглянула под стол, обвела глазами каморку, но никого не увидела. Решив, что ей послышалось, она опять принялась за еду. Но едва поднесла хлеб ко рту, снова раздался тот же голосок:
— Не хотят меня накормить-напоить, а я такой голодный!
На этот раз Анна-Барбара не стала осматриваться, а спросила:
— Кто ты? Где прячешься? Почему я тебя не вижу?
— Я сижу в бутылке, — отвечал тоненький писклявый голосок, — и делаю раствор, которым ты начищаешь медяки.
Присмотрелась Анна-Барбара и увидела, что и вправду в бутылке на дне сидит крошечный человечек ростом с ноготь большого пальца.
— Ну что, увидела? — спросил человечек. — Ну-ка, помоги мне вылезти, я хочу поесть на свежем воздухе.
А когда Анна-Барбара стала беспомощно оглядываться, соображая, чем бы вытащить человечка из глубокой бутылки с узким горлышком, он сердито прикрикнул:
— Не можешь, что ли, побыстрее? Думаешь, это большое удовольствие — целыми днями сидеть в едком растворе? Да возьми соломинку со своей постели, по ней я и вылезу!
Анна-Барбара принесла соломинку, опустила в бутылку, человечек вылез, уселся на пробку и потребовал:
— Скорей корми и пои меня!
Оторвала Анна-Барбара крошку хлеба, капнула молока в шелушинку от овсяного зерна и протянула человечку. Он мигом всё проглотил, тут же завопил: «Ещё! Ещё!» — и принялся яростно колотить кулачками по пробке. Лицо у него сразу же побагровело, живот вздулся и стал круглый, как горошина. Он продолжал кричать: «Ещё! Ещё!» — и, если Анна-Барбара замешкалась, подавая крошку хлеба, ругал её лентяйкой и грозил, что тоже будет лениться при приготовлении раствора.
Наконец человечек насытился и, довольный, сидел на пробке, болтая тоненькими ножками и приговаривая:
— Ух и наелся я! Ну, спасибо тебе! В благодарность я такой раствор буду делать, что работа у тебя пойдёт как по маслу.
— Да неужто можно начистить до блеска этакую тьму медяков? — недоверчиво спросила Анна-Барбара.
— Можно, — уверенно ответил человечек. — Терпения у тебя хватит, а я тебе помогу.
— А у Ганса Жмота правда есть золотой талер? — снова спросила девочка.
— Придёт время — узнаешь, — промолвил человечек. — А пока я могу тебе сказать только одно: и есть, и нету.
Покуда Анна-Барбара ломала голову, как понять этот ответ, человечек заявил:
— А теперь мой черёд задавать вопросы. Скажи: как тебя зовут?
— Анна-Барбара.
— Экое дурацкое имя! — заявил человечек. — Я буду называть тебя «милая».
Анна-Барбара засмеялась. Дело в том, что в их деревне парень называл милой девушку, на которой собирался жениться. А её будет звать милой человечек с ноготок. Очень ей это показалось забавным, поэтому она и рассмеялась.
Человечек же разозлился, покраснел как рак и заверещал:
— Немедленно прекрати этот дурацкий смех, дрянная девчонка! Да, я буду называть тебя милой, а ты меня — милым, и, когда придёт время, мы с тобою поженимся!
Что тут с Анной-Барбарой стало! Она свалилась с табуретки и хохотала, хохотала — остановиться не могла. Стоило ей глянуть на человечка: на его морщинистое багровое личико, на голый, как яйцо, череп, клочковатую бородёнку, круглый животик, тоненькие, похожие на палочки ручки да ножки — и подумать, что он собирается на ней жениться, как ею снова овладевал неудержимый смех.
Человечек соскочил с пробки, затопал ногами, но не от смеха, а от злости и закричал тоненьким писклявым голоском:
— Погоди, негодная девчонка! Вот станешь моей женой — я тебе попомню этот смех! Я тебя за волосы отдеру! — И он в сердцах погрозил ей крохотным пальчиком.
Анна-Барбара продолжала хохотать, и тогда он в ярости вскарабкался по соломинке на горлышко и нырнул в бутылку. Лишь по пене и по пузырькам, поднимающимся со дна, можно было догадаться, что человечек там сидит и злится.
Успокоившись, Анна-Барбара снова принялась за работу, которая пошла так споро, что девочка невольно подумала: «Хоть этот забавный человечек и злюка, но раствор делает превосходный: стоит мне чуть потереть медяк, как он тут же начинает сверкать, словно луна в полнолуние».
Так они трудились сообща много-много дней подряд. Анна-Барбара без устали тёрла и чистила монеты, стараясь поскорей выполнить работу, и с каждой новой бочкой, заполненной вместо позеленевших яркими, блестящими денежками, на сердце у неё становилось всё легче. Человечек с ноготок тоже не ленился: делал отличный крепкий раствор для чистки. Изо дня в день они вместе обедали: ели хлеб и запивали его молоком. И каждый раз во время еды между ними вспыхивала ссора, потому что человечек упрямо называл Анну-Барбару милой и ужасно злился, когда она в ответ начинала хохотать. Ещё он заявил, что у себя в доме велит ей варить не гороховый, а чечевичный суп. Анна-Барбара, которая как раз любила гороховый суп, ехидно поинтересовалась, не в бутылке ли с раствором находится его дом и как ей туда войти. Не может ли он сделать дверь, то есть горлышко, пошире?