Бережок — Коржиков В.
Страница 8 из 11
Бережок (рассказы и стихи)
ОНКЕЛЬ ФЕДЯ
Всю последнюю неделю осени мы стояли в маленьком японском порту. Погода была ясная. Солнце с утра обливало светом снежную гору, бывшую когда-то вулканом, и весь тихий рыбацкий городок у её подножия. Залётный ветер подёргивал холодеющую воду, покачивал на волне рыбачьи судёнышки, так что на них позванивали колокольцы. В домах он скользил по окнам, веселил на крышах магазинов заскучавшие иероглифы и наполнял всё вокруг глубинным запахом океана.
Работалось под таким ветром бодро. Я стоял на причале, подновлял чернью потёртый в долгом рейсе борт нашего парохода. Каток быстро ходил по железу. Краска ложилась легко, блестела, и в глубине борта, как в настоящем зеркале, отражался весь цветной мир — и снежная гора, и бегущие по причалу японские грузчики в жёлтых касках, и сам я…
Иногда на корму стоявшего рядом немецкого танкера выходил глотнуть свежего воздуха грузный повар в белой куртке и белом колпаке. Сделав несколько приседаний и взмахов распаренными руками, он перегибался через борт, осматривал мою работу и, одобрительно покачав седой головой, показывал огромный большой палец: «Гут! Хорошо!»
Дежуривший у нашего трапа мой приятель Федя пожимал плечами и всем своим видом словно бы говорил: «За что хвалить? Обыкновенно…» Говорил он это, в общем, шутя, потому что мог шутить в самых нешуточных ситуациях. Бывало, бежит во время шторма по палубе, увидит летящую навстречу волну и грозит ей: «Эй, голубушка, поосторожней!» А подбросит палуба, он ей тоже выговор делает: «А потише нельзя? Я, может быть, плавать не умею!
Швырнёшь за борт, утону, отвечать сама будешь!»
Федю, действительно, никто из нас плавающим не видел, ни на кубинском пляже, ни в горячей индийской воде. То ли надоела вода человеку, то ли, в самом деле, не плавает. А ведь все моря-океаны обошёл. Бывает же такое!
Так вот Федя шутливо кивал немцу и объяснял знаками: «Ничего особенного!»
Особенного, конечно, ничего не было. Работа как работа. Но вокруг было так свежо, так ветрено пахло океанской глубиной, что я, да и Федя, соглашались с немцем: «Гут! Хорошо!»
Нравилась погода, наверное, и японским ребятишкам. Они собирались в порту в своих тёмных школьных костюмчиках, раскладывали прямо на причале альбомы, краски, рисовали море, острова, корабли и наш бывалый с красным флагом лесовоз. Получалось у них всё ярко, празднично.
Мы подходили к ребятишкам, заглядывали в альбомы. И тут же возле детей появлялся седой повар с танкера. Он покачивал головой, поводил бровями: «Гут! Гут!», а сам присматривался к нам — и всякий раз приглашал к себе: «Заходите! Посидим, поговорим!» По глазам было видно, что очень ему хотелось с нами поговорить и вроде бы чем-то поделиться.
Но не было у нас времени! Погрузка подходила к концу, мы вот-вот отправлялись домой, к своему берегу, к родному первому снежку…
Перед самым нашим выходом из порта ветер неожиданно посвежел, расходился. В причал стали надсадно стучаться волны, осыпать набережную брызгами. Я подхватил свой малярный инструмент: красить по-мокрому не годится. Засобирались и японские ребятишки. Лишь один, посмелей, задержался — рисовать бурлящие волны. Мы сперва остерегали его, покрикивали, но потом успокоились: видно, привык, сам понимает.
И вдруг заскрежетали тросы, корабли потянуло вверх: с налёту, будто саданули из пушки, в берег ударила громадная волна. Накрывая растекающейся пеной весь причал, весь порт, она ткнулась в склады, крутанулась, покатилась назад — и маленький япон-чик, потянувшийся за плывущим альбомом, скатился с потоком в море.
Я кинулся по трапу. С криками наперебой, бросив работу, высыпали на берег японские грузчики. По корме немецкого танкера, сбрасывая куртку и готовясь к прыжку, бежал повар: «Беда! Аврал!»
И тут с нашей кормы, мелькнув, пролетело что-то чёрное, ушло в волны, и я едва успел заметить: это же Федя! Его чёрный свитерок!
Он вошёл в воду мгновенно. Мы закричали, заторопились: он же не умеет плавать! Он же, говорил, не плавает!
Но тут из студёной глубины появилась одна голова, за ней всплыла вторая, захлопала чёрными испуганными глазками. В воду разом полетели спасательные круги, оранжевые спасательные жилеты. А через несколько минут грузчики уже хлопотали вокруг мальчишки, шлёпали мокрого, сцепившего зубы Федю по плечам и спине, кричали: «Спасибо! Аригато! Тоно аригато!» Портовые рабочие протягивали ему фляги, термосы: «Кампай, кампай!» — «Грейся!» А он всё встряхивал головой и, дрожа от холода, никак не мог стянуть с себя одежду…
Ветер, как налетел, так и пропал. Волнение улеглось. Быстро наступил осенний вечер, закачал над морем звёзды, засветил огни на кораблях. Неоновым светом заиграли в городке рекламы.
Я стоял на вахте у трапа, удивлялся: «Ну Федя!» и отвечал то и дело подходившим с благодарностью японцам, что товарищ, который спас их мальчика, спит, крепко спит.
Японцы улыбались и понимающе кивали головой.
Но вот совсем кончился этот шумный тревожный день, стало слышно, как опять позванивают колокольцы на рыбачьих судах.
И тогда со стороны танкера зазвучали сильные мужские шаги. К нам, к нашему трапу, направлялся повар-немец. Был он в тёмном выходном костюме и со свёртком, от которого вкусно пахло. Он тоже спросил, где наш товарищ, наш геноссе. Он очень хотел бы ему сказать, что сам тоже хотел нырнуть за мальчиком, да не успел. Наш товарищ оказался быстрее. И смелее. «Да! да! Смелее! Нельзя ли его позвать?»
Стоявший рядом штурман развёл руками, а я сказал:
— Спит Федя.
Немец задумался. Переспросил:
— Федя?
— Федя! — повторил я.
И вдруг, оживившись, немец заговорил быстро, а там ещё быстрей, так что я перестал что-либо понимать и разбирал только одно часто повторяемое им слово: «онкель, онкель» — дядя, онкель Федя, дядя Федя.
Я посмотрел на штурмана, и тот улыбнулся:
— Говорит: «Опять дядя Федя».
— Почему «опять»? — спросил я.
— Говорит, у него в детстве тоже был дядя Федя, который его спас и тоже успел вовремя.
Повар заволновался, закивал, стал говорить медленней и понятней о том, как всё это когда-то случилось…
Было то в минувшую войну. Целую неделю в их городке шёл бой. Страшный бой. Такой, что разлетались от взрывов дома! И все, все, кто мог, спрятались в самых глубоких подвалах. Они с братишкой тоже сидели в подвале — в темноте, без крошки во рту. Никому наверху не было до них дела… А потом прогрохотали танки, стало тихо. Так тихо, будто город умер и на земле не осталось людей. Дети выбрались из подземелья.